Толстой и Достоевский. Противостояние

Роман в самом деле не завершен — окончательной версии не существует, а тема не исчерпана. Пространный эпилог в двух частях и послесловие наводят на мысль, что мобилизованная автором творческая энергия слишком велика, чтобы уместиться даже в фантастическом объеме «Войны и мира». В послесловии[65] он пишет: «Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. „Война и мир“ есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось. Такое заявление о пренебрежении автора к условным формам прозаического художественного произведения могло бы показаться самонадеянностью, ежели бы оно было умышленно и ежели бы оно не имело примеров». Затем Толстой приводит «Мертвые души» и «Записки из мертвого дома» в качестве примеров прозы, которую нельзя назвать «романом» в строгом смысле. Толстовская апология немного лукава — из поэмы Гоголя до нас дошел лишь фрагмент, а текст Достоевского явно автобиографичен, — но несмотря на это, слова Толстого вполне оправданы. На огромных просторах «Войны и мира» именно в «пренебрежении к условным формам» кроется главный секрет волшебства книги и ее неумирающего очарования. Она содержит в себе целую серию романов, сочинение на историческую тему, догматическую философию и трактат о природе войны. В результате высвобожденная энергия придуманной жизни вместе с динамикой материала приобретают такую силу, что «Война и мир» начинает переливаться через край: появляется первая часть эпилога, который сам по себе уже начало нового романа, затем — вторая часть с ее попытками упорядочить толстовскую философию истории, а потом и послесловие, которое могло бы служить предисловием к автобиографии.

Ролью эпилога в анализе Толстого как романиста зачастую пренебрегают. Источники и значение мыслей об исторической закономерности во второй части Эпилога прекрасно раскрыты Исайей Берлиным. Его слова о подспудном противоречии между поэтическим видением Толстого и его философской программой проливают свет на весь роман в целом. Теперь мы ясно видим, что «мозаичная» техника толстовских батальных сцен — где целостность достигается через наложение мелких фрагментов — отражает веру в то, что военные действия есть результат совокупности частных телодвижений, не поддающихся исследованию или контролю. Также нам становится ясно, что весь роман был задуман как своего рода опровержение официальной историографии.

Но сейчас — о другом. Мнимая бесформенность «Войны и мира» — или, точнее, отсутствие в романе абсолютного финала — создает сильнейшее ощущение, что перед нами — произведение, которое, хотя формально и считается беллетристикой, воплощает всю многолюдную полноту жизни и, в итоге, становится частью наших воспоминаний, не уступая по яркости переживаниям из личного опыта. С этой точки зрения первая часть Эпилога приобретает чрезвычайную важность.

Эпилог привел немалое число читателей в замешательство, а некоторым даже показался отвратительным. Его первые четыре главы представляют собой краткое размышление о природе истории в наполеоновскую эпоху. Первое предложение — «Прошло семь лет» — было, вероятно, добавлено позднее, дабы соотнести исторический анализ с описанными в романе событиями. Толстой то и дело предлагал завершить «Войну и мир» решительным выражением его взглядов на «движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад» и на значимость «случая» и «гения» в философии истории. Но после четырех глав он вернулся к прозаическому нарративу. А историографические размышления перенес во вторую часть. Вопрос — почему? Может, он следовал неодолимому инстинкту сохранить внешнее правдоподобие или стремился сыграть роль времени в жизни своих персонажей? Может, Толстому не хотелось прощаться со своим творением, со всей галереей созданных им персонажей, в мощном замесе которых присутствовал его дух? Нам остается лишь гадать. В мае 1869 года он пишет Фету, что эпилог к «Войне и миру» не «выдуман», а «выворочен с болью из утробы». Совершенно очевидно — он вложил в этот эпилог всю мощь своей энергии и мысли. Эффект этих незавершенных финалов — тот же, что в длинных кодах бетховенских симфоний — буря на фоне тишины.

Основной корпус романа завершается на ноте воскрешения. Даже обугленные развалины Москвы удивили Пьера «красотой». Извозчики, «плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера». В тонком финальном диалоге между Наташей и княжной Марьей предсказаны оба брака, к которым шел весь сюжет. «Ты подумай, какое счастие, когда я буду его [Пьера] женой, а ты выйдешь за Nicolas!» — восклицает Наташа в минуту абсолютной радости.