Толсты́е: безвестные и знаменитые

Его отец, Осип Сергеевич Цетлин разбогател благодаря женитьбе на Анне Вульфовне Высоцкой, дочери миллионера, основателя фирмы по оптовой продаже чая «В. Высоцкий и К°». Осип Цетлин стал совладельцем фирмы, а вот Михаил профессии чаеторговца предпочёл литературу и политику – в 1905 году он стал членом редакционной комиссии московского эсеровского издательства «Молодая Россия», публиковал стихи под псевдонимом Амари. Членом партии эсэров были и другие представители семьи Высоцких – Абрам и Михаил Гоц, Меер (Дмитрий) и Яков Гавронские, а также Илья Фондаминский, женатый на внучке Вульфа Высоцкого. Состояла в партии эсеров и жена Михаила Цетлина, дочь московского ювелира Самуила Тумаркина. Однако после отбытия тюремного заключения за участие в восстании 1905 года Мария Самуиловна разочаровалась в политике и организовала литературный салон. До Февральской революции Цетлины в основном предпочитали жить за границей, лишь изредка наведываясь в Москву. Судя по всему, Толстой близко сошёлся с ними в ноябре 1917 года, но вскоре литературный салон закрыл свои гостеприимные двери – Цетлины бежали в Одессу, а в апреле 1919 года, получив французскую визу, сели на пароход, направлявшийся в Константинополь. После недолгого путешествия чета Цетлиных добралась до Парижа, а вместе с ними и Толстой – благодаря столь ценному знакомству ему удалось избежать печальной участии тех эмигрантов, что в 1920 году оказались на греческом острове Лесбос, где многие из них погибли от болезней и от голода.

Осенью 1919 года, вскоре по прибытии в Париж, Толстой написал Бунину, всё ещё находившемуся в Одессе, восторженное письмо:

«Я думаю, милый Иван Алексеевич, что Вам было бы сейчас благоразумно решиться на эту эвакуацию. <…> Вы будете в благодатной и мирной стране, где чудесное красное вино и всё, всё в изобилии. Если Вы приедете или известите заранее о Вашем приезде, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре с тем расчетом, чтобы Вы с Верой Николаевной поселились у нас. Будет очень, очень хорошо».

Итак, Толстой пьёт вино, а в это время Россия умывается кровью – на полях сражений гибнут и красные, и белые, а мирные жители страдают от голода и холода. Подобное безразличие было бы простительно юноше, но Толстому уже тридцать шесть лет – самое время, чтобы принять деятельное участие в судьбе России, хотя бы используя свои литературные способности. До октябрьского переворота Толстой так и поступал – сотрудничал в журнале «Народоправство» и размышлял о том, что несёт народу революция:

«Революция сама по себе не благо, а лишь плодоносящая болезнь… Страна в муках революции порождает жизнь-свободу и вместе с нею кровь и тлен – ужас и зло… Наблюдая чужую революцию, мы испытываем восторг. Переживая свою – корчимся в муках».

Уже через год корчиться в муках надоело, и Толстой перебрался на юг, откуда при удобном случае можно было перебраться туда, где жизнь не заставляет раз за разом разочаровываться в своих кумирах. Сначала, как многие, Толстой верил в самодержца, затем под влиянием знакомства с Цетлиными стал восторгаться эсером Керенским, отдавая должное его невиданному красноречию, но втайне надеясь на Корнилова:

«Керенский и Корнилов противоположны и нераздельны, как две стороны медали, где на лице отчеканен крылатый гений, на решётке – триумф (знамёна, копья, значки). И их противоположность, быть может, есть единственное, что осталось у нас прекрасного и высокого, и их нераздельность (соединение) – самая острая боль наша, и она воплотилась, живая и огненная, в последней речи Керенского».

Но осенью 1917 года оставалось надеяться только на чудо:

«И вот теперь, в этот предсмертный час, верю в чудо Учредительного Собрания. Я верю – оно должно установить добро и милосердие для всех. Оно будет костром очистительным, а не той грудой осколков, где мы сгорим дотла».

Надежды не сбылись, и нужно было как-то приспосабливаться, чтобы заработать на то самое красное вино, однако литературное творчество не приносило нужного достатка. Пользуясь расположением Цетлиных и сочувствием других богатых эмигрантов, Толстому со товарищи удалось собрать деньги и основать книжное издательство, которое первое время приносило им приличный доход – парижские эмигранты ещё не утратили интерес к русской литературе. Но всё равно, денег почему-то не хватало. Поэтому Толстой, по словам Бунина, воспользовался добротой некоего состоятельного человека, знакомого своей жены ещё по Москве, а получив солидное вспомоществование, «тотчас накупил себе белья, ботинок»:

«У меня их целых шесть пар и все лучшей марки и на великолепных колодках, заказал три пиджачных костюма, смокинг, два пальто».

Позже Толстой продал одному из эмигрантов своё несуществующее имение в России – тогда ещё у некоторых богачей сохранялась надежда на скорое падение большевистской власти. Потом рассорился с Цетлиными, пришлось залезть в долги, и в поисках заработка Толстой из Парижа перебрался в Берлин. Вот что он писал Бунину осенью 1921 года: