Толсты́е: безвестные и знаменитые

Довольно неожиданное признание автора шутливых и сатирических стихов. Чтобы понять причину подобных настроений, надо обратиться к самому началу. Через два месяца после его рождения родители разошлись, и мать вместе с сыном уехала в имение своего брата, Алексея Перовского, который и стал наставником и воспитателем юного Алёши. Так что безотцовщина не могла серьёзно отразиться на психологии Толстого – это совсем не то, что в детстве потерять и отца, и мать. Судьба была гораздо милостивее к Алексею Константиновичу, чем к Льву Николаевичу, однако и в судьбе первого есть тёмное пятно, поскольку со временем возникла версия, будто настоящим отцом был тот самый дядя Алексей, якобы любовник его матери. Казалось бы, отсутствие внешнего сходства между Толстым и его дядей, о чём сообщали современники, позволяет считать версию о кровосмешении всего лишь чьей-то злобной выдумкой, но вот на что следует обратить внимание. Несмотря на физическую силу, Толстой долгое время страдал от головных болей. Они могли быть как следствием заболевания тифом во время Крымской войны, так и результатом кровосмешения, которое нередко приводит к патологическим нарушениям в организме, а головная боль – это лишь признак возникшей болезни.

К чести Толстого, надо сказать, что он был занят не только личными проблемами или литературными трудами. Благодаря близости к наследнику престола, он смог помочь Тургеневу и Аксакову, когда те впали в немилость, уговорил будущего самодержца устроить художника Федотова в казённую лечебницу для умалишённых, да и Тарас Шевченко мог бы поблагодарить Толстого и его дядю Фёдора Петровича за то, что через десять лет службы рядовым солдатом был наконец-то избавлен от этого наказания за своё свободомыслие.

Толстой и сам был не в восторге от существующих порядков – презирал чинуш, считая их бездарями и бездельниками. Ведь это они запретили к постановке его лучшую пьесу – «Царь Фёдор Иоаннович». Вроде бы есть повод направить острие своей сатиры именно на них. Но вот что странно – в качестве мишени Толстой выбрал молодых носителей новых идей, «прогрессистов». Осенью 1871 года он писал редактору «Вестника Европы» Михаилу Стасюлевичу:

«У нашего нигилисма адвокатов довольно, и сам он пишет себе панегирики на все лады и противников своих бьёт на все корки. <…> Он вовсе не дрянность, он глубокая язва. Отрицание религии, семейства, государства, собственности, искусства – это не только нечистота, – это чума, по крайней мере по моему убеждению».

Понятно, что в своём послании Толстой сгущает краски, обвиняя «нигилистов» в намерении лишить общество веры в незыблемость тех ценностей, которые в течение веков были опорой для его существования. Толстой не хочет понять, что сомнение не означает отрицание, что на пути к совершенствованию не избежать пересмотра привычных оценок и общепринятых условностей. По сути, он выступает, как ретроград. И это тот самый Алексей Толстой, который в письме публицисту Болеславу Маркевичу 7 февраля 1869 года возмущался поведением попов:

«Скажите мне без всяких шуток, а вполне серьёзно, существует ли такса на требы [церковные обряды], которую священник не мог бы нарушить? Наш отец Гавриил берёт с крестьян 25 рублей за венчание, а крестьяне накануне голодной смерти. <…> Это же позор, что единственный носитель просвещения, священник, вызывает в деревнях ужас, что он тиран, и крестьяне не любят его, а боятся».

Судя по всему, Толстой и сам не понимал, чего он хочет. Конечно, человек, воспитанный в аристократической среде, обласканный царём, не мог быть сторонником революционных перемен, да он и в реформе 1861 года видел только недостатки. Но чем же ему могли так насолить славянофилы? Ответ находим в письме Маркевичу, отправленном в декабре 1869 года:

«Во-первых, я не презираю славян, напротив, я сочувствую им, но лишь постольку, поскольку они стремятся к свободе или независимости или выпускают археологические сборники. <…> Я становлюсь врагом славянства, когда оно превращается в проводника социализма или равенства. Я западник с головы до пят, и подлинное славянство – тоже западное, а не восточное. Нет у него никаких оснований быть восточным».

А несколькими месяцами раньше, в апрельском письме, он договорился, по сути, до проклятий в адрес своей родины:

«Если бы перед моим рождением Господь Бог сказал мне: "Граф! Выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться!" – я бы ответил ему: "Ваше Величество, везде, где Вам будет угодно, но только не в России!" У меня хватает смелости признаться в этом. Я не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению. И когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов и до проклятой Москвы, ещё более позорной, чем самые монголы, мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!»