Том 1

Собственно, все получилось из-за пустяка: она познакомилась с Олегом на площадке, он играл «на race», молниеносным загибом руки посылал мяч по ту сторону сетки, а ей было особенно легко, приятно пасовать ему. Во время игры пришел Борис, незаметно и долго стоял среди зрителей, наблюдая, и Майя, увидев его, обрадованно кинулась к нему в секунды перерыва, закричала: «К нам, сейчас же к нам!» — «Почему же к вам, у вас достаточно сильные игроки, если быть справедливым». — «Тем лучше! — воскликнул Олег. — Играйте, артиллерист, на той стороне!»

Он начал играть по другую сторону площадки, и через несколько минут все изменилось — его синяя майка мгновенно появлялась возле сетки, где мелькала желтая майка Олега, который ожесточенно гасил, а он парировал, и мяч с силой отскакивал в сторону под восторженные крики зрителей. Потом он перешел в наступление — мяч с пушечным треском стал падать на площадке Майи, и в конце игры она едва не плакала от бессилия, почти ненавидела Олега; он сник и двигался как обреченный.

После игры Борис взял со скамейки гимнастерку, перекинул ее через руку, добродушно сказал Майе, что очень хотел бы умыться, если она разрешит. «Так вот ты как играешь, — проговорила она, когда они вошли к ней в комнату, и, очевидно, для того, чтобы сделать ему больно, добавила: — Ах, как мне Олега жалко!» — «Жалко? — удивился он и, умывшись в ванной, тщательно причесанный, не без досады взглянул на часы. — А мне жаль, что время увольнения я так бессмысленно истратил на волейбол!»

Несколько дней он не приходил, но Майя знала: в училище шли экзамены. Шли экзамены и в ее институте, она сдала уже патологическую анатомию, готовилась к общей терапии — предмету, наиболее любимому ею, о котором Борис, посмеиваясь, говорил, что это лишь комплекс человеческого внушения, как страх и преодоление страха на фронте.

Борис был старше ее, и, кроме того, за его спиной Оставалась необычная, опасная жизнь войны, что резко отделяла его от многих Майиных однокурсников, и у нее было такое чувство, что рядом с ним можно с закрытыми глазами не бояться ничего. Порой Борис был сдержан, порой в него вселялась неистовая энергия, он шутил, острил, смеялся, и, когда шел с ней по улице, звеня орденами, загорелый, веселый, она испытывала смутную ревнивую радость.

В течение тех дней, когда он не приходил, она внушала себе быть с ним равнодушной — недавняя его холодность задевала ее.

В тот вечер невозможно было перевернуть сто двадцатую страницу учебника по общей терапии. А закат горел, угасал над дальними крышами, в вишневом разливе вычеканивались силуэты тополей, вырезанные черным по красному, звук волейбольного мяча отдавался в глубине двора.

Вдруг, опомнившись, Майя соскочила с подоконника, зажгла свет — в комнате уже стемнело; с сердцем швырнула учебник на стол, прошлась из угла в угол, утешая себя: «Глупости! Глупости всё!»

В передней раздался продолжительный звонок. Так звонили обычно по вечерам, чтобы пригласить играть в волейбол, и она, подойдя к двери, сердито крикнула:

— Фигушки! В волейбол играть не иду!..

Однако звонок настойчиво повторился. Майя, сдвинув брови, щелкнула замком и отступила на шаг: на пороге темной передней стоял Борис. Он снял фуражку, улыбаясь глазами, спросил:

— Можно к тебе?

Майя заложила руки за спину.

— Что же, — проговорила она холодно. — Только не споткнись, здесь тумбочка.

— Ничего, не упаду. Разреши пройти в комнату?

— Входи.

— Здравствуй.

Но она, не подавая руки, отступила еще на шаг.

— Майя, что случилось?

— Ничего не случилось.

— Ты сердишься на меня?

— А почему я должна на себя сердиться?

— Майя, я сдавал экзамены.

— Очень хорошо. И я тоже сдаю.

— Я только на две минуты, не помешаю.

— На две — пожалуйста. Но я проверю по часам. — По-прежнему держа руки за спиной, она посмотрела на его лоб и, не сдержавшись, воскликнула: — Господи! Откуда у тебя такой синяк?

— Пустяки. Сегодня была обычная тренировка. Перед гарнизонными соревнованиями по боксу. Можно закурить?

— Сейчас дам пепельницу. Ну и здоровый же синяк! Садись вот сюда на диван. — Она поставила на стол пепельницу — маленького галчонка с разинутым клювом. — Тебе, видно, основательно досталось.

— Немножко, — весело ответил он, садясь на диван, и размял папиросу над разинутым клювом галчонка. — А впрочем, не совсем так.

Он чуть щурился, затягиваясь папиросой, его загорелое лицо при зеленом свете настольной лампы показалось ей размягченным, задумчивым, а она все стояла в тени, глядя оттуда настороженно, как бы мстя ему сдержанностью за его долгое невнимание.

— Ты что-то хочешь рассказать, Борис?

— Знаешь, я артиллерию сдавал сегодня как на крыльях. Не знаю почему.

— Что получил?

— Конечно, пять.

— Почему «конечно»?

— Ну пять. — Он примирительно засмеялся.

— Какой все-таки ужасный синяк! — сказала она, вглядываясь. — Слушай, хочешь, я тебе сделаю примочку?

Он не успел ответить, она вышла из тени абажура, направилась в другую комнату и через минуту вернулась с пузырьком и ватой, приказала, подойдя к дивану: