Том 1

— Поверни лицо к свету. Не смотри на меня, смотри в сторону, вот так… Встань, а то мне неудобно.

Он поднялся, и она повернула его лицо к свету, легкими пальцами притронулась ко лбу, старательно встала на цыпочки, невольно касаясь грудью его груди, — и вдруг покраснела, с улыбкой сказала:

— Нет, ты очень высокий, лучше сядь.

Она наклонилась, смочила вату жидкостью из пузырька и, приложив к его лбу что-то мягкое, холодное, щекочущее, спросила:

— Больно? — Глаза ее, темные, как ночная вода, приблизились к его лицу, и губы перестали улыбаться.

Ему стало горячо от ее дыхания, и в тумане головокружения мелькнула мысль, что губы у нее упругие и нежные, а он видел их очень близко, эти ее мгновенно переставшие улыбаться губы.

— Нет… — наконец ответил он и поперхнулся.

— Неправда, у тебя даже лоб стал влажным.

Пересиливая себя, он с хрипотцой в голосе сказал совсем не то, что хотел сказать:

— Пойдем в парк… Там гулянье сегодня.

Держа в одной руке пузырек, в другой вату, она задумчиво мяла в пальцах тампончик.

— Тебе хочется в парк? Серьезно?

— Хочется.

— Хорошо. Только на час, не больше. Мне нужно учить свою терапию.

— Даю тебе слово — на час.

— Хорошо. Тогда мне нужно переодеться. Подожди.

Майя вышла в соседнюю комнату, а он, облокотясь на подоконник, расстегнул воротник гимнастерки на ветерке, обдувавшем его прохладой вечера, и еще чувствовал то случайное прикосновение Майиной груди, когда встал с дивана, весь словно охваченный огнем, и видел ее переставшие улыбаться губы. В тишине он слышал ее шаги в соседней комнате, потом из-за двери донесся жалобный вскрик:

— Ой!

— Что случилось? — громко спросил он, и жаркая сила толкнула его в соседнюю комнату.

— Что ты делаешь? Не входи! Я еще не оделась.

— Но что случилось, Майя?

Нет, конечно же, ничего страшного не произошло — она стояла у раскрытого гардероба, верхняя вешалка оборвалась, платья кучей лежали на полу, и она повторяла испуганно:

— Не смей, не входи! Как не стыдно! Слышишь? Не смей!

Она спряталась за дверцу, ее босые ноги беспомощно переступали по упавшей одежде, дверца шкафа косо двигалась, сверкая зеркалом прямо ему в лицо, и он даже засмеялся.

— Майя, послушай… — Он вошел в комнату и начал торопливо собирать платья на полу. — Я тебе помогу… Я быстро, Майя…

А она, все загораживаясь дверцей, говорила умоляюще и торопливо:

— Борис, уйди, не то завизжу на всю квартиру. Уйди же, прошу тебя!

Тогда он выпрямился и осторожно, с опасением глядя на эту злополучную дверцу, спросил тихо:

— Разве ты не любишь меня?

— Борис, уйди, не надо, не надо же! Я… ничего не могу ответить, я босиком…

Она сказала это по-детски наивно, и он проговорил с замиранием в голосе:

— Майя… Ты не ответила…

И, не услышав ответа, потянул на себя зеркальную дверцу. Большие темные, замершие глаза смотрели на него в упор с мольбой и отчаянием.

— Майя, я люблю тебя… А ты?

Он увидел, как маленькие прозрачные слезы горошинками покатились по ее щекам, губы задрожали, и она, отворачиваясь, прошептала еле слышно:

— Ты… ты не спрашивай…

Потом, когда все случилось, Майя плакала и говорила, что так никогда больше не надо, что это стыдно, что ей нехорошо, и, вспоминая ее слова, ее слезы, он невольно зажмуривался от нежной жалости к ней.

Возвращался он в училище в тот безлюдный час рассвета, когда недавно погасли над белеющими мостовыми фонари и уже светлели задернутые на окнах занавески. И только он один не спал в эти ранние часы и, слыша звук своих шагов, шел по пустынным улицам, мимо закрытых подъездов, мимо гулких, еще темных парадных, шел счастливый, влюбленный…

«Все будет хорошо, — думал он возбужденно. — Ах, как все будет хорошо! Я закончу училище, попрошу назначение в Ленинград, возьму ее с собой. Нет, все прекрасно, отлично!»

Однако, как это часто бывает, радость ходит рядом с бедой — в тихом по-ночному вестибюле дивизиона его Остановил невыспавшийся, встревоженный дежурный, сообщил:

— Старшина, тебе немедленно надо позвонить командиру дивизиона. Тут, понимаешь, он проверял уволенных в город, тебя не было. Приказал: придешь — немедленно позвонить ему на квартиру.

— Сам проверял? Когда? — Борис быстро глянул на часы. — И что? Что он сказал?

— Позвони, старшина.

Борис решительно набрал помер телефона; квартира командира дивизиона томительно молчала; затем в трубке послышался кашель, осипший, заспанный голос:

— Слушаю. Майор Градусов.

— Товарищ майор, вы приказали…

— Кто? Что?

— Старшина Брянцев говорит.

Молчание.

— Вот что, старшина Брянцев, вы когда пришли из увольнения? В четыре часа утра. А у вас увольнительная до двенадцати. В двенадцать часов вы сами лично должны были проверять увольнительные, а вы где были?

— Я провожал девушку, товарищ майор.

— Провожали девушку и забыли о своих прямых обязанностях? Вы полагаете, что старшина дивизиона может нарушать устав?

— Товарищ майор…

— Удивляюсь, старшина Брянцев, в дивизионе нет еще надлежащего порядка, а вы сами опаздываете из увольнения на четыре часа. Вот, специально собрал все ваши увольнительные. За месяц. Значит, вы каждый раз опаздывали. Куда вы ходите?