Том 1

Почти машинально Дроздов взял штучных, машинально заплатил десять рублей, пошарил по карманам, добавил еще пять, сказал:

— Послушай, а вообще — твое ли это дело?

Подвижное лицо парня мгновенно выразило настороженное внимание.

— Спасибо, друг, намек понимаю. Я, фронтовичек, в девяносто второй гвардейской служил… Под Генераловкой — миной!.. Пришел, брат, женился, деньжонок не хватает.

И он, спрятав деньги в нагрудный карман, вновь закричал зазывно и весело:

— Ас-собый, ас-собый!..

Дроздов миновал квартал, свернул в темный переулок с нависшими над тротуаром деревьями, опять вышел на освещенную улицу и здесь поразился вдруг, вспомнив парня на костылях: из городского парка совсем по-мир-ному доносились звуки оркестра, как будто войны никогда и не было.

Он увидел залитую огнями арку, увитый вьюнами забор, капли желтых фонарей, горевших вдоль песчаных дорожек, праздничные потоки народа на липовых аллеях.

Затем он сидел против летней эстрады-купола, где играл симфонический оркестр. Было свежо, пахло близкой водой. Все скамьи перед эстрадой были заняты, сбоку и позади стояли; папиросный дым подымался над головами мужчин. А вокруг зааплодировали, дирижер на эстраде раскланивался; фалды его фрака растопыривались подобно крыльям птицы. Справа лысый мужчина поправил очки и оглушительно захлопал, толкая Дроздова локтем; слева светловолосая девушка с книгой на коленях сидела безучастно, подперев кулачком висок, и глядела на огни рампы.

Дроздов закурил, дымок папиросы пополз в ее сторону, девушка отняла руку от виска, мельком глянула серыми глазами, и он, погасив папиросу, сказал глухо:

— Простите.

— Пожалуйста. — Девушка чуть-чуть кивнула, но внезапно брови ее вопросительно дрогнули, и она сказала шепотом: — Я вас знаю, кажется… Вы из первой батареи, из артиллерийского училища? Я не ошиблась?

— Нет.

— Я видела вас в госпитале. Вы приходили к Дмитриеву?

— Да.

— Ну вот, значит, верно.

— Вы из госпиталя? — наконец догадался Дроздов. — Вы, наверное, Валя?

— Да. А вы мне как раз нужны.

— Потише, это невыносимо! — зашипел мужчина в очках. — Не дают слушать музыку.

— Правда, надо слушать что-нибудь одно. Извините нас. — Валя, усмехнувшись, взяла книгу, предложила Дроздову: — Пойдемте отсюда. Я напишу Дмитриеву записку.

Они присели на скамеечке под фонарем, и Дроздов безмолвно глядел на быстро бегающий по листку бумаги карандаш, потом Валя отдала ему свернутый листок.

— Напомните многоуважаемому Алексею Дмитриеву, что в городе существует госпиталь, куда ему давно уже надо прийти для проверки. Рентген не такая уж страшная вещь, чтобы от него бегать. И медсестер тоже не стоит бояться.

— Я обязательно передам, — смутился Дроздов. — Он, очевидно, забыл…

— Спасибо. Мне к троллейбусу. А вам?

— Мне все равно.

Они вместе вышли из парка к остановке, а когда Валя села в троллейбус, помахав ему книгой: «Только пе забудьте! Ладно?» — и когда троллейбус тронулся и его огни смешались с огнями улицы, он внятно почувствовал, почему так не хотелось сейчас возвращаться в училище.

В квартале от училища он забрел в незнакомый, сплошь заросший и от этого темный переулок; впереди, над вершинами акаций во дворах, светились звезды. Здесь все было тихо, тепло, провинциально, как когда-то бывало в детстве по вечерам в заросших липами замоскворецких тупичках.

Неожиданно он услышал из распахнутого освещенного окна на втором этаже приглушенные звуки пианино, и молодой женский голос запел:

Иду по знакомой дорожке,
Вдали голубеет крыльцо…

Он прислонился плечом к стволу тополя и стал слушать с перехваченным горлом, глядя в тихую листву акаций, на которую мягко струился свет абажура…

Глава восьмая

Сегодня Алексей дежурит по батарее.

В воскресный день половина курсантов в городском увольнении; и кажется, что с полудня до сумерек в расположении батарей и всего училища прочно поселяется солнце. Оно блестит в натертых паркетных полах кубриков, в пустынных коридорах, на подоконниках, оно смотрится в кафельные полы просторных умывален, белыми сияющими столбами пронизывает воздух лестничных площадок.

А в воскресный вечер жизнь не уволенных в город переносится в учебный корпус. Но здесь сейчас никто не занимается — тут просто больше свободного места. Из просторного класса топографии, где на стенах развешаны различного масштаба карты и схемы маршрутных донесений, звучит патефон, раздается хохот курсантов и густой голос Полукарова — здесь работает «Секция патефонной иголки». Сам Полукаров, организатор «секции», давший ей это название, обучает желающих правилам хорошего тона. Тут собрались все, кто по разным причинам не пошел в увольнение: Витя Зимин, Ким Карапетянц, Нечаев, Миша Луц и Гребнин. Вокруг толпятся любопытствующие зрители из соседних батарей. Курсант Нечаев — внушительного роста, широкоплечий, конопатый — по-праздничному сверкает начищенными пуговицами, пряжкой ремня, зеркально отполированными суконкой хромовыми сапогами. Перед ним стоит Полукаров и недовольным рокочущим голосом втолковывает: