Том 1

— Подожди ты, не топай! Что ты топаешь, как слов на свадьбе? Ты подходишь, наклоняешь голову и говоришь: «Разрешите?» Она встает. Ты осторожно берешь ее за талию. Подожди, подожди, что ты меня хватаешь?

Ты что, брат, трактор подталкиваешь, что ли? Куда ручищами прешь? Хватаешь с лошадиной грацией! Подожди, да не смотри ты на носки своих сапог, дубина стоеросовая. Слушай музыку. Карапетянц, заводи!

Карапетянц, до синевы выбритый, нахмуренно сосредоточенный, — он все делает серьезно, — заводит патефон, переворачивает пластинку и в солидном ожидании садится на подоконник. Полукаров, обворожительно улыбаясь, наклоняет голову и делает приглашающий жест в сторону поставленного к стене стула, на котором должна сидеть «она».

— Предположим… Ну так вот, начался, скажем, вальс. Ты подходишь… Стой! Карапетянц, ты что завел? При чем тут хор Пятницкого? Ошалел? Меняй пластинку! Ну и бестолочь вы, братцы! Кто вас только воспитывал, черт вас дери?

Нечаев скомканным платком вытирает пот со лба и страдальчески отпыхивается. Карапетянц по-прежнему серьезно ставит другую пластинку. Гребнин и Луц давятся, трясутся от беззвучного смеха; однако у Зимина завороженно блестят глаза: он ждет своей очереди. Витя в новом, парадном обмундировании, весь тоненький, выглаженный, слушает Полукарова внимательно, с напряженным вниманием. Зрители гудят со всех сторон:

— Снять Карапетянца с командования патефоном! Не справляется с обязанностями. Давай танго!

Между тем Полукаров продолжает:

— Ну так вот… Подожди, на чем мы остановились? Нечаев, куда ты, шкаф дубовый, смотришь? Да разве с такой растерянной физиономищей можно подходить к девушке? Где мушкетерство, оглобля ты эдакая? Слушай темп музыки и приятно улыбайся! Изображай гусара! Ну так вот, ты подходишь, слетка берешь ее за талию… Опять хватаешь? Да ты что?..

Гребнин и Луц уже не могут сдерживаться и хохочут, валясь животами на столы. Глядя на окончательно растерянную конопатую физиономию бесталанного Нечаева, на возмущенное лицо Полукарова, на сосредоточенно-серьезную мину Карапетянца, Алексей тоже хохочет под насмешливые советы развеселившихся зрителей:

— Нечаев, не дыши!

— Не прижимайся к девушке!

— Грациознее! Не выставляй зад вопросительным знаком!

Витя Зимин неодобрительно оглядывается на смеющихся и, поправляя ремень, внезапно говорит тонким голоском:

— А потом со мной потанцуй, Полукаров. Ладно?

В классе топографии гремит музыка. Полукаров продолжает объяснять и водить вконец одуревшего ученика меж столов, показывая мудреные па, а неуклюжий Нечаев сопит, косолапо ставит ноги и вообще напоминает паровоз, сошедший с рельсов.

В самый разгар этого обучения в классе появляется Степанов с грудой книг под мышкой; у него такое лицо, будто он только что проснулся.

— Товарищи, что тут творится? — говорит он, картавя и потирая круглую голову. — Сидел, сидел в читальне — и слышу, в классе топографии будто лошадей водят. Это что у вас — ипподром? — И, обращаясь к Алексею, пожимает плечами: — Ты любишь танцы, Дмитриев? — И глядит в окно на жарко пылающий над крышами закат; взгляд его рассеян.

— Я плохо танцую, Степа.

— А я не люблю. Не понимаю. Тратить на это время? Непростительная ерунда! Человек живет каких-нибудь шестьдесят лет. И очень мало успевает узнать и сделать за свою жизнь. А тут эта ерунда, ужасная ерунда. Вот, Бисмарка я взял. Страшная философия уничтожения у этого человека. Фашисты многое у него переняли. Надо знать философию зарождения войн.

— Дежурный по батарее, к выходу! — доносится команда дневальных, перекатываясь по этажам. — Старшего сержанта Дмитриева — к выходу!

Придерживая шашку, Алексей бежит по коридору мимо пустых классов в жилой корпус, соединенный с учебным застекленным переходом.

А в распахнутые училищные окна с улицы вливаются звуки самых разных мелодий, рожденных войной; отдаленный духовой оркестр в парке не заглушает патефонных ритмов во дворах домов и ставших входить в моду аккордеонов. Уже возвращались из госпиталей Берлина и Вены первые демобилизованные солдаты, и все жили ожиданием тех, кто еще должен был вернуться с далеких и замолкших фронтов; тот незабвенный май был месяцем победы, июнь — временем еще не утраченной надежды.

Алексея вызвали потому, что в училище начали приходить из города уволенные.

В двенадцатом часу вернулся Дроздов.

— Как, Толя? Встретил?

— Встретил. — Дроздов снял фуражку, устало пригладил волосы.

В коридоре они сели на подоконник напротив курилки, из Ленкомнаты долетали нестройные звуки пианино. Передвинув жесткий ремень и положив шашку на колени, Алексей спросил:

— Удачно?

— Не сказал бы. Все получилось как в старых романах. Она вышла замуж, едет с мужем на место работы…

— Так зачем ей нужно было видеться с тобой? — Алексей с силой сбросил с колен забренчавшую о батарею отопления шашку. — Вышла замуж — и еще присылает телеграмму: «Встречай».

Дроздов промолчал, вынул из кармана гимнастерки свернутый листок, протянул Алексею.

— Это тебе. Я случайно встретил в парке Валю.

Тот прочитал записку и спрыгнул с подоконника.

— Я совершеннейший дурак, Толя!