Том 1

А в эти дни училище готовилось к выезду на летние квартиры, и огневые взводы чистили материальную часть: орудия, боеприпасы, дальномеры; батарейные старшины получали на складах брезентовые палатки, лопаты, котелки, — предстояли тактические учения, боевые стрельбы на полигоне. Офицеры говорили, что дивизионы выведут в лагеря надолго, до поздней осени.

Скорый отъезд заставил Алексея тщательно изучить телефонную книжку в ближайшей от училища автоматной будке. Он позвонил Вале вечером и, терпеливо ожидая, когда ему ответят, мимолетно видел, как в запыленном стекле отражался огонек его папиросы.

— Кто это? Алексей? — раздался наконец почти незнакомый голос в трубке. — Здравствуй! Извини, я сразу не узнала. Откуда у тебя мой номер телефона?

— Пришлось прочитать талмуд в автомате.

— Бедный… Можно было сделать легче — узнать у дежурного телефон капитана Мельниченко.

— Валя, мы уезжаем, — сказал он насколько можно спокойней. — Я тебя не увижу очень долго.

— И я тебя. Надо дожить до осени! — Она помолчала. — Это так долго, Алеша!..

— До свидания, Валя! Я позвоню еще.

Он повесил трубку, чувствуя, как упал ее голос, ответивший ему:

— Я буду ждать твоего звонка, Алеша.

Утром, после завтрака, его вызвали к командиру батареи. Алексей взбежал по лестнице на четвертый этаж, с недоумением спрашивая себя, по какому делу и зачем он потребовался капитану. Невольно мелькнула тревожная мысль о Вале, и, доложив, он ждал первых слов капитана, внутренне напряженный.

— Сегодня батарея выезжает в лагеря, — сказал Мельниченко. — Вместе с дивизионом. Из нашей батареи в лагерь отправляются три орудия, четвертое остается здесь.

— То, что в ремонте?

— Именно. — Капитан немного помедлил. — Вот что, Дмитриев, мне не хотелось бы перед стрельбами оставлять здесь на два дня Чернецова: в лагере будет много работы. Я решил оставить вас. Через два дня получите орудие из ремонта и приведете в лагерь. Вот возьмите карту, посмотрите маршрут. Вопросы есть?

— Слушаюсь, получить орудие и привести его по маршруту, — ответил Алексей, не задавая ни одного вопроса, хотя все, что приказывал ему капитан Мельниченко, было похоже на счастливый сон.

— Вы свободны. Ждем вас в лагере через два дня.

— Через два дня я буду в лагере!

И он почувствовал такой прилив сил, такую неуемную радость оттого, что будет свободен целых два дня, а значит, два раза сможет встретиться с Валей, — этому было трудно поверить.

…Однако он не знал, что вчера Валя зашла в комнату брата, тихонько села на подоконник, глядя, как в синей дымке вечерней улицы один за одним зажигались фонари, потом сказала не без упрека:

— Уезжаете, капитан, на все лето?

Мельниченко неторопливо брился перед зеркалом: по фронтовой привычке он педантично делал это по вечерам.

— Уезжаем, сестренка, — ответил он и тотчас спросил: — С каких это пор мы перешли на «вы» — «уезжаете»? На кого ты сердишься?

— Дурацкий отъезд. — Она вздохнула, обеими руками охватила колено.

— Сплошные ребусы. — Василий Николаевич отложил помазок, взял бритву, неторопливо пощупал кожу на щеке. — А конкретнее?

— Глупо это все-таки как-то!

Василий Николаевич даже не выказал озадаченности — нередко ее суждения, ее поступки поражали его своей непоследовательностью, и неизвестно было, что она может выкинуть через минуту. Но он никогда не забывал, что с ранних лет Валя росла одна, что он сам часто бывал в долгих разлуках с сестрой, и не без чувства некой вины перед ней прощал ей многое.

— Знаешь что, выкладывай-ка все начистоту, — сказал Василий Николаевич, взглядывая в зеркало. — Все по порядку… Без шарад и ребусов.

— По порядку? Ты, конечно, знаешь Алексея Дмитриева?

— Как же мне не знать! Но откуда ты его знаешь? Ах да, по госпиталю!

— Не только по госпиталю, если хочешь… И мне нужно его видеть еще два-три дня! Не спрашивай зачем — не скажу. Очень важное дело!

— Ну хорошо, не буду спрашивать. Но оставить его в училище я не могу. У него стрельбы. А это не игрушки. Несмотря на твои секреты и дела чрезвычайной важности…

Тогда Валя, темнея глазами, спрыгнула с подоконника, прервала его:

— Неужели у вас в армии все подчинено одному — вашей любимой дисциплине? И больше ничего не существует? Вы не знаете своих курсантов, вы видите только шинели! Только свои пушки… У тебя погибла жена! А ты ни одного слова о ней!

«Я понимаю. Твоя колючесть есть форма самозащиты», — подумал Василий Николаевич, хмурясь, и сказал сдержанно:

— Если у тебя действительно какое-то серьезное дело с Алексеем Дмитриевым, то я подумаю.

— Очень серьезное. — Она подбежала к нему, уже зная, что добилась своего, поцеловала в выбритую щеку. — Очень, очень!