Том 1. Греция

Самым интересным для нее было, конечно, то, что Эзоп – раб: это сразу выворачивало наизнанку все представление о человеческом идеале. Если раб – значит, варвар, значит, урод, значит, неуч. И ему придумывается варварская родина – Фригия в Малой Азии, издавна поставляющая рабов для Греции (была даже пословица «Битый лучше стал фригиец и услужливее стал»). Придумывается внешность: «брюхо вспученное, голова – что котел, курносый, с темной кожей» и т. д. – уже в V веке до н. э. мы находим на аттической вазе изображение такого уродца, который сидит, скорчась, перед маленькой лисицей, как Эдип перед Сфинксом, – несомненно, это Эзоп. Придумываются ситуации, где неуч, от богов одаренный лишь простецким здравым смыслом, оказывается умней и проницательней ученых философов: ради этого хозяин Эзопа превращается в философа и получает комическое имя «Ксанф» (рыжий), и вокруг этой пары персонажей складывается та вереница анекдотов, которая составит самую веселую половину будущего «Жизнеописания Эзопа». Наконец, придумываются мотивы вражды дельфийцев и Эзопа: сперва, так сказать, антиклерикальные (Эзоп попрекнул дельфийцев, что они не сеют, не жнут, а тунеядствуют от приносимых эллинами жертв, – этим попрекали их многие), потом почти богоборческие («А Эзоп принес жертву Музам и посвятил им храм, где были их статуи, а посредине – статуя Мнемозины, а не Аполлона. И с тех пор Аполлон разгневался на него, как некогда на Марсия»). Месть дельфийцев Эзопу оформилась в популярный фольклорный мотив подброшенной чаши и расправы за мнимую кражу – как в библейском рассказе об Иосифе.

Весь этот пестрый материал был сведен в один писаный текст: по-видимому, уже во II–I веках до н. э. на эллинистическом Востоке было создано «Жизнеописание Эзопа» – одна из немногих сохранившихся «народных книг» греческой литературы. До нас она дошла в чуть более поздней переработке I–II веков н. э. Контакт с Востоком обогатил ее еще двумя мотивами: в завязке благодетельницей Эзопа выступает богиня Исида (еще одна противоположность Аполлону), а в конце, где Эзоп уже свободен и высокопоставлен, вставляется сюжет знаменитой сирийской «Повести о мудром Ахикаре» – как царского писца клеветою чуть не погубил его приемный сын и как тот выручил своего царя, разгадав за него трудные загадки. Эта часть в «Жизнеописании» выглядит всего инороднее, однако народная фантазия, всюду искавшая материала для возвеличения своего героя – Эзопа, не преминула воспользоваться и этим сюжетом.

Легендарный образ Эзопа – это народный вызов аристократическому, «аполлоническому» представлению об идеале человека: варвар – он благороднее эллинов, безобразный – он выше красавцев, неуч – он мудрее ученых, раб – он посрамляет свободных. Это – живое напоминание о драматической эпохе общественной борьбы VIII–VI веков до н. э. – борьбы классов, борьбы идеологий.

А басни? Какое они имеют отношение к этой фигуре Эзопа? Как ни странно – никакого. Народная легенда совершенно не интересуется баснями Эзопа. Ее герой – Эзоп-мудрец, Эзоп-шутник, но не Эзоп-баснописец. Лишь мимоходом сказано: «Тут Эзоп записал для царя свои притчи и басни, которые и сейчас ходят под его именем…», но фраза эта кажется простой отпиской. Поэтому «Жизнеописание» не дает нам решительно никакого материала, чтобы судить о месте Эзопа в истории басни. Может быть, он раньше или лучше других пользовался баснями в своих речах (так полагали еще античные риторы); может быть, он раньше или лучше других перенес на греческую почву опыт восточной, вавилонской притчи с ее животными персонажами (так полагают некоторые современные ученые), – что бы мы ни предположили на этот счет, это будут только гипотезы.

Но почему легенда, сделав своим героем Эзопа, осталась равнодушна к Эзоповым басням? Причина этому есть. Дело в том, что личность Эзопа сохраняла в памяти масс пафос первых схваток в борьбе народа против знати, а басни этот пафос потеряли. После того как борьба закончилась победой народа, басня перестала быть оружием. Боевой пафос ее морали потускнел, иносказательность аргументации стала ненужной. Философские течения V–IV веков до н. э. привнесли с собой новые идейные искания, доморощенный практицизм басенной морали не мог более никого удовлетворить. Басню по-прежнему любят, но уже не относятся к ней серьезно: пример – анекдот об ораторе Демаде, попавший в Эзоповы басни (63).

В связи с этими переменами в общественных интересах совершаются и перемены в форме бытования басни. Она не перестает существовать, но меняет аудиторию. Из народного собрания она переходит в школу, вместо взрослых обращается к детям.

В школе басня пришлась как нельзя более к месту: младшие впитывали из нее народную мудрость, старшие пользовались ею как материалом для риторических упражнений. Два начала, между которыми колебался жанр, – дидактическая поучительность и словесное изящество – уравновешивались, каждое находило себе круг применения. И школа осталась питомником басни и в Греции, и в эллинистических государствах, и в Риме – вплоть до конца античности.