Том 1. Греция

Разумеется, как уже было сказано, басни, построенные по основной схеме, не исчерпывают всего содержания сборника. В нем достаточно и таких басен, которые не связаны с обязательным утверждением незыблемости мирового порядка. Есть басни почти без действия, представляющие собой как раз иллюстрацию человеческой скупости (71, 225), злобы (68, 13, 216), неблагодарности (175). Есть басни, где весь интерес сосредоточен на ловкой хитрости (36, 66, 89, 178) или на ловкой шутке (5, 34). Есть басни, в которых место морали занимает этиология – объяснение, «откуда произошло» то или иное явление: в баснях такое объяснение почти всегда шуточное (8, 103, 107 и др.). Но басни каждого такого рода обычно немногочисленны, не сводятся к постоянным схемам и своим многообразием лишь оттеняют единство основного басенного сюжета: «Некто захотел нарушить положение вещей, чтобы ему стало лучше, а ему стало только хуже».

Чем постояннее и отчетливее схема действия, тем меньше важности представляют индивидуальные особенности его исполнителей. Неудивительно, что персонажи басен очерчиваются лишь бегло и бледно: баснописца они интересуют не сами по себе, а только как носители сюжетных функций. Эти сюжетные функции могут легко поручаться любому животному. Так, в одном и том же сюжете выступают в басне № 155 знаменитые волк и ягненок, а в № 16 – ласка и петух. Такими же баснями-близнецами – сюжет один, а персонажи разные – будут, например, 25 и 75, 80 и 88. Конечно, в этом хороводе лиц есть наиболее частые, кочующие из басни в басню герои: лисица, лев, змея, собака, волк, осел, крестьянин, Зевс. Но не нужно думать, что при этом они сохраняют свои характеры и что разные басни становятся как бы эпизодами из жизни одной и той же лисы или волка (как в животном эпосе): один и тот же муравей может оказаться в одной басне умен, а в другой – глуп (112 и 166, ср. также 9 и 12, 226 и 230). Образ персонажа в каждой басне очерчивается только применительно к ее ситуации и сюжетным функциям, без оглядки на все остальные басни.

Как схематичны действия и персонажи басни, так схематичен и рассказ о них. Он всегда прямолинеен: не забегает вперед, чтобы создать драматическое напряжение, не возвращается назад, чтобы сообщить дополнительные сведения. Он останавливается только на главных моментах, не отвлекаясь на подробности или описания: это рассказ о действии, а не о лицах и обстановке. Диалога почти нет: только в развязке выделена прямой речью заключительная реплика. Эмоций почти нет: даже на краю гибели персонаж умоляет пощадить его в логической и деловитой форме. Устойчивые формулы сопровождают наиболее постоянные моменты изложения: заключительные реплики обычно начинаются словами: «Эх, такой-то…», или «Поделом мне…», или «Несчастный я…», мораль начинается со слов «Басня показывает, что…», реже: «Эту басню можно применить к…» Язык, которым написаны басни, – обычный разговорный язык греков I–II веков н. э.; об этом нужно упомянуть потому, что литературный язык этих времен был очень далек от разговорного и всякий, кто хотел блеснуть литературным мастерством, старался писать не на современном, а на старинном аттическом наречии. Но составитель эзоповского сборника не заботился о литературном мастерстве: он думал только о простоте, ясности и общедоступности.

Стиль басен эзоповского сборника сух, как либретто. Это и было либретто: канва, которую ученики риторических школ должны были расшивать узорами своего мастерства (см., напр., 71). Эта же сосредоточенность на содержании и равнодушие к форме определили дальнейшую судьбу басни в литературе. Смены литературных вкусов, погрузившие в забвение столько художественных шедевров, не коснулись басни: она без ропота и без ущерба преодолевала свои немногочисленные, но стойкие идеи по любой словесной моде, пересказывала их заново и заново, переводила с языка на язык, в зависимости от требований времени и публики придавала им вид то проповеди, то занятной сказки, – и это дало ей возможность пережить крушение античной культуры, пережить средние века и дойти до современного читателя.

Как уже было сказано, дошедший до нас текст основного эзоповского сборника относится к I–II векам н. э. Эта дата не случайна. Именно в это время басня, казалось совсем заглохшая в тиши риторических школ, вдруг оживает и в последний раз совершает торжественное шествие по античной литературе.

Античный мир вступал в последнюю фазу своего духовного развития. Это было время подведения итогов и начинающегося культурного застоя. От той напряженности политической и философской мысли, которая когда-то, в IV веке до н. э., вытеснила басню из «высокой литературы», не осталось ничего. Басня могла вернуться в умы и на уста людей. Ораторы рады были занимательным рассказом расцветить свои разглагольствования. Философы рады были живой сценкой проиллюстрировать свои нравственные поучения. И басня находит гостеприимный приют на страницах и у тех и у других.