Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы

— Да, но вы вводите в заблуждение публику.

— Публика не хочет иметь суждения, публика хочет только удовлетворить свою страсть. Если я хвалю твоего врага, то ты извиваешься, как червь, и говоришь, что я сужу неверно; если хвалю твоего друга, то ты говоришь, что я сужу верно. Раскритикуй-ка последнюю пьесу драматического театра, только что появившуюся в печати.

— Уверен ли ты, что она вышла в свет?

— Да, конечно! Ты можешь всегда сказать, что в ней слишком мало действия, ибо публика привыкла, чтобы это говорили; потом ты можешь посмеяться над «хорошим языком»; а потом можешь накинуться на театральную дирекцию за то, что она приняла эту пьесу; скажи также о том, что нравственное содержание — сомнительно, ибо это можно сказать обо всем; но не говори об исполнении: «Это мы по недостатку места откладываем до следующего раза».

— Кто несчастный, написавший эту пьесу? — спросил Фальк.

— Это еще неизвестно!

— Подумайте же о его родителях и семье, которые могут прочесть эти слова, может быть, в высшей мере несправедливые!

— Ах, какое им дело до «Медного змия»? Будь уверен, они уже знают, что обыкновенно бывает в «Медном змие»!

— Неужели у вас нет совести?

— А у почтеннейшей публики, которая нас содержит, есть совесть? Как бы мы жили, если бы она не содержала нас? Хочешь прослушать отрывок о современном состоянии литературы, написанный мною; не так глупо, можешь поверить. Этот отрывок со мной. Но сперва надо спросить портеру. Человек! Сс!.. Теперь ты услышишь кое-что. Можешь извлечь из этого пользу, если хочешь.

«Давно уже эти жалобы слышатся на шведской стихотворной фабрике; вой, могущий довести до отчаяния; большие, длинные, малые воют, как коты в марте! Они хотят привлечь интерес острым малокровием и полипами, если не могут иначе! С чахоткой они уже не рискуют появляться, это слишком старо. И при этом у них широкие спины, как у лошадей пивовара, и красные рожи, как у виноделов. Один жалуется на неверность женщин, в то время как испытал только платную верность проститутки; другой поет, что у него нет золота, есть только лира, — каков лжец! У него пять тысяч крон ренты и наследственное право на кресло в Шведской академии! А этот неверный, циничный насмешник, не могущий открыть рта, не выдыхая своего нечистого духа, — он болтает одни богохульства. Им бы писать для кондитеров по двенадцати эре за дюйм, а не обременять своим стихотворством издателей, рецензентов и типографов. О чем они пишут? Ни о чем, то есть о себе самих. Неприлично говорить о себе, но прилично писать. На что они жалуются? На свою неспособность добиться успеха? Успех! Вот слово! Взялись ли они хоть раз за дело обездоленных; если так, то им можно было бы простить их грехи; но они этого не делали; поэтому они медь гремящая — нет, звенящий чугун и лопнувший бубенчик шута, ибо у них не было любви ни к чему, кроме ближайшего издания истории литературы, к Шведской академии и к самим себе». Это горько! А?

— Это несправедливо, думается мне! — сказал Фальк.

— Мне кажется, что это выразительно, — сказал толстяк. — Ты должен сознаться, что это хорошо написано. Не так ли? У этого длинного перо, которое может пронзить подошву.

— Молчите теперь, дети, и пишите, тогда вы после получите кофе с коньяком.

И они писали о достоинствах и недостатках людей и разбивали сердца, как разбивают яйца.

Фальк почувствовал необходимость в чистом воздухе; он отворил окно на двор; но это был узкий темный двор, в котором чувствуешь себя, как в гробу, и видишь четырехугольник неба только запрокинув голову. Он постарался вдохнуть запах сирени, стоявшей на столе, но она распространяла только вонь гниения; еще раз попытался он увидеть в окно что-нибудь, что не внушало бы ему отвращения; но увидел только пустой мусорный ящик, стоявший, как гроб. Он пустил свои мысли вверх по пожарной лестнице, которая, казалось, вела прямо в синее небо от грязи, вони и смрада; но не было на ней ангелов, и вверху не было видно приветливого лица — только пустынное голубое ничто. Фальк взял перо и стал оттушевывать буквы надписи «театр», когда сильная рука схватила его за плечо и твердый голос сказал:

— Пойдем со мной, мне надо поговорить с тобой!

Фальк поднял глаза, пораженный и пристыженный.

Борг стоял рядом с ним и, казалось, не хотел его отпустить.

— Позвольте познакомить… — начал Фальк.

— Нет, не надо, — прервал его Борг, — я не желаю знакомства с водочными литераторами. Пойдем!

И он потянул Фалька к двери.

— Где твоя шляпа? Здесь? Идем!

Они вышли на улицу. Борг взял его под руку и провел до ближайшей площади; там он увлек его в магазин мореходных принадлежностей и купил пару парусиновых туфель; потом через шлюз провел его в гавань; там привязанный баркас был готов к отплытию; на баркасе сидел молодой Леви, изучал латинскую грамматику и ел бутерброд.