Том 1. Первая книга рассказов

– Ну, что же? Ну балуюсь! А Васька не балуется? У нас, почитай, все балуются, разве только Дмитрий Павлович, – и слышно было, как говоривший рассмеялся. Помолчав, он опять начал более интимным тоном, вполголоса: – Сам же Васька и научил меня; пришел раз молодой барин и говорит Дмитрию Павловичу: «Я желаю, чтобы меня мыл, который пускал», – а пускал его я; а как Дмитрий Павлович знал, что барин этот – баловник и прежде всегда им Василий занимался, он и говорит: «Никак невозможно, ваша милость, ему одному идти: он – не очередной и ничего этого не понимает». – «Ну, черт с вами, давайте двоих с Васильем!» Васька как вошел и говорит: «Сколько же вы нам положите?» – «Кроме пива, десять рублей». А у нас положение: кто на дверях занавеску задернул, значит, баловаться будут, и старосте меньше пяти рублей нельзя вынести; Василий и говорит: «Нет, ваше благородие, нам так не с руки». Еще красненькую посулил. Пошел Вася воду готовить, и я стал раздеваться, а барин и говорит: «Что это у тебя, Федор, на щеке: родинка или запачкано чем?» – сам смеется и руку протягивает. А я стою, как дурак, и сам не знаю, есть ли у меня какаяродинка на щеке, нет ли. Однако тут Василий, сердитый такой, пришел и говорит барину: «По-жалуйте-с», – мы все и пошли.

– Матвей-то живет у вас?

– Нет, он на место поступил.

– К кому же? К полковнику?

– К нему, 30 рублей, на всем готовом, положил.

– Он никак женился, Матвей-то?

– Женился, сам же ему на свадьбу и денег дал, пальто за 80 рублей сделал, а жена что же? Она в деревне живет, разве дозволят на таком месте с бабой жить? Я тоже на место надумал идти, – промолвил, помолчав, рассказчик.

– Как Матвей все равно?

– Барин хороший, один, 30 рублей тоже, как Матвею.

– Пропадешь ты, Федя, смотри!

– Может, и не пропаду.

– Да кто такой барин-то, знакомый, что ли?

– Тут, на Фурштадтской, живет, где еще Дмитрий служит в младших, во втором этаже. Да он и здесь, у Степана Степановича, иногда бывает.

– Старовер, что ли?

– Нет, какое! Он даже и не русский, кажется. Англичанин, что ли.

– Хвалят?

– Да, говорят, хороший, добрый барин.

– Ну, что же, в час добрый.

– Прощай, дядя Ермолай, спасибо на угощенье.

– Заходи когда, Федя, в случае.

– Зайду, – и легкой походкой, постукивая каблуками, Федор пошел по коридору, хлопнув дверью. Ваня быстро вышел, не вполне сознавая, зачем это делает, и крикнул вслед проходившему парню в пиджаке поверх русской рубашки, из-под которого висели кисти пояса шнурком, в низеньких лакированных сапогах и в картузе набекрень: «Послушайте, не знаете ли, скоро будет Степан Степанович Засадни?»

Тот обернулся, и в свете, проникающем из номерной двери, Ваня увидел быстрые и вороватые серые глаза на бледном, как у людей, живущих взаперти или в вечном пару, лице, темные волосы в скобку и прекрасно очерченный рот. Несмотря на некоторую грубость черт, в лице была какая-то изнеженность, и хотя Ваня с предубеждением смотрел на эти вороватые ласковые глаза и наглую усмешку рта, было что-то и в лице и во всей высокой фигуре, стройность которой даже под пиджаком бросалась в глаза, что пленяло и приводило в смущенье.

– А вы их изволите дожидаться?

– Да, уж скоро 7 часов.

– Шесть с половиной, – поправил Федор, вынув карманные часы, – а мы думали, что никого нет у них в комнате… Наверно, скоро будут, – прибавил он, чтоб что-нибудь сказать.

– Да. Благодарю вас, извините, что побеспокоил, – говорил Ваня, не двигаясь с места.

– Помилуйте-с, – отвечал тот с ужимкой.

Раздался громкий звонок, и вошли Штруп, Засадни и высокий молодой человек в поддевке. Штруп быстро взглянул на Федора и Ваню, стоящих все друг против друга.

– Извините, что заставил вас дожидаться, – промолвил он Ване, меж тем как Федор бросился снимать пальто.

Как во сне видел Ваня все это, чувствуя, что уходит в какую-то пропасть и все застилается туманом.

Когда Ваня вошел в столовую, Анна Николаевна кончила говорить: «И обидно, знаете, что такой человек так себя компрометирует». Константин Васильевич молча повел глазами на Ваню, взявшего книгу и севшего у окна, и заговорил:

– Вот говорят: «изысканно, неестественно, излишне», но если оставаться при том употреблении нашего тела, какое считается натуральным, то придется руками только раздирать и класть в рот сырое мясо и драться с врагами; ногами преследовать зайцев или убегать от волков и т. д. Это напоминает сказку из «1001 ночи», где девочка, мучимая идеею финальности, все спрашивала, для чего сотворено то или это. И когда она спросила про известную часть тела, то мать ее высекла, приговаривая: «Теперь ты видишь, для чего это сотворено». Конечно, эта мамаша наглядно доказала справедливость своего объяснения, но вряд ли этим исчерпывалась дееспособность данного места. И все моральные объяснения естественности поступков сводятся к тому, что нос сделан для того, чтобы быть выкрашенным в зеленую краску. Человек все способности духа и тела должен развить до последней возможности и изыскивать применимость своих возможностей, если не желает оставаться калибаном.

– Ну, вот гимнасты ходят на головах…