Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— Где моя жена, сказывай, старый черт?! — и упавшим голосом, шумно отдуваясь, добавлял:

— Они, товарищ, уморили Катерину-то… Я так полагаю, что они…

X

Дни серые, томительные ползли своей чередой, но Федор Петрович потерял им счет и озлобленными, как у раненого коршуна, глазами смотрел на божий свет: бабу беременную извозчик растоптал, — плевать!.. Гулящую девицу два молодца зарезали, — черт с ней!.. Во всех церквах благовест гудит, — молись, кутья, лезь на небо!..

Но когда не выносило сердце, он всем грозил: Погоди, жители! Я вас обсоюжу… Я всему городу подметки подобью!

Объявив себя в войне с обывателем, Федор Петрович уж никому не давал проходу: ни конному, ни пешему. Он сделался для города какою-то египетской казнью, каким-то всегда занесенным над сытой толпой бичом: вот-вот стегнет! Появляясь в местах сборищ, где-нибудь в саду, на катке, у церкви или на базаре, среди торговок и румяных барынь, он иной раз больно сек и правого и виноватого, вкладывая в свои пьяные речи терзавшую его желчь и злобу.

— Разбойники! Все вы разбойники… Сливки?.. Наверх всплыли?.. А о нашем брате вы подумали?.. Эй, ты, курносая!.. Ты пошто рыло-то нарумянила?.. А-а-а!.. Духи?.. Резеда и все такое… Нет, ты в подвалы загляни! Нюхни-ка, курносая, каково сладко жить-то там… Ты не тряси сережками-то… Ишь ты… брильянты!.. Ха!..

А на хихикавшую, жадную до скандальчиков толпу, весь ощетинившись, зыкнул:

— Моррды!

— Иди, кабацкая затычка…

— Городовой… Где городовой?..

— Моррды! Вы только и знаете, что городовой… Погоди, я вас еще не так двину…

Его обыкновенно схватывали, волокли в участок и там внушали по положению.

Больше же всех доставалось купцу Веревкину. Когда Федор Петрович бывал в той части города, где жил купец, он считал своим гражданским долгом подойти к его дому и устроить очередной скандал.

Взбешенный купец высылал тогда своих молодцов, и те гнали сапожных дел мастера до самого переулка, А однажды сам купец, доведенный Федором Петровичем до белого каления, выскочил за ворота и запустил в него березовым поленом. Но, промахнувшись по сапожнику, чуть не огрел поленом проходившую с базара протопопицу и, взбросив на голову фалды сюртука, как набедокуривший школьник, быстро юркнул в ворота.

— Вот даже как! Ха-ха!.. — крикнул Федор Петрович. — Это по духовному-то званию поленом?.. Аттлично!.. Очень харрашо!..

На масленице, когда у Веревкина были званые блины, вдруг среди целой вереницы извозчиков и кучеров, ожидавших своих хозяев, появлялся подвыпивший Федор Петрович. Он был в опорках на босу ногу и в рваном полушубке, из-под которого выглядывали синие, висевшие лохмами штаны.

— Ребята! Гляди, пугало с огорода.

— Сныч, мое почтенье!..

— А где ж твоя бобрячья шапка?..

То отшучиваясь, то огрызаясь: «Вали ребята, чего там… Налетай все на одного!..» — Федор Петрович добрался до удобного против дома места, откуда хорошо видны освещенные окна первого этажа. Сквозь кисейные занавески Сныч рассмотрел сидевших за столом гостей и среди них — как стог среди копен хозяина.

Федор Петрович скрипнул зубами и, вскинув кулак, звонко заорал:

— Эй, вы!! Российское купечество!.. Жри, чавкай… Чтоб тебе этим блином подавиться!..

Прохожие задерживали шаг, собиралась толпа.

— Веревкин! Слышь, Веревкин!..

Форточка была открыта. Кто-то из гостей подошел к окну.

— Ты из меня всю кровь выпил. Как ты околевать-то будешь? Эх ты, Веревкин, Веревкин!.. Жулик ты!..

Толпа хихикала. Гости, то один, то другой, подходили к форточке и выглядывали на улицу.

— Капиталыцики!.. Воши!.. Изъели нас, исчавкали… У-у-у, ироды! Гори ты в огне, Веревкин! Гори в вечном огне… Ты ответь, кто я был и кто я через тебя есть? Пьяница ты, Веревкин, больше ничего. Больше я с тобой не разговариваю… К черту, к черту!..

Вдруг Сныч выхватил из-за пазухи кирпич:

— Эй, борода, береги личность! — и со всего маху швырнул в окно.

Зазвенели стекла, в доме засуетились, все кучера моментально вскарабкались на козлы. Толпа отхлынула на ту сторону улицы. Раздались свистки, крики, хохот.

А Федор Петрович, охрипший от крику и ослабевший, стоял на том же месте, покачивался, икал и плевал кровью.

С треском распахнулись одновременно калитка и крыльцо. Хозяин, гости и дворня, с криками: «Где он? A-а, хватай!.. Волоки, лупи его!..» — сшибли с ног Федора Петровича и кучей на него навалились.

— Вяжите хулигана! — тряся кулаками, кричал городовым Веревкин. — Иначе я его кончу… Тащите его, прощалыжника!.. Удавите!.. Житья от него не стало…

— Дозвольте разукрасить, — протискиваясь сквозь толпу, прогнусил веревкинский парень в фартуке, и в один миг все лицо барахтавшегося Федора Петровича густо вымазал дегтем.

Федор Петрович, лежа на спине, отчаянно отбивался ногами и дико выл.

А толпа надрывалась хохотом:

— Загни ему салазки да смажь!

XI

Федор Петрович, неумытый и растрепанный, двое суток провалялся в каталажке.

— Эй, вы! Господа начальники. Крохоборы!

— Поговори…

— Ведь я подохну здесь!

— Туда тебе и дорога.