Том 1. Стихотворения

Образ витии и оратора, выступающих на Олимпийских играх перед «окованной вниманием» и «рукоплещущей толпой», восходит к известному в литературе начала века и почерпнутому из жизнеописания Фукидида эпизоду биографии Геродота. Так в «Эмилиевых письмах» М. Муравьева читаем: «Когда Геродот читал историю свою на Олимпийских играх, тогда все несчетное множество греческих народов в глубоком молчании упоевалось слушаньем, и гром плесканий увенчивал оное» (Соч. Муравьева, 1819, ч. I, стр. 171). Тот же образ встречаем в послании К. Н. Батюшкова «К Н. М. Карамзину» (1818), первый стих которого текстуально совпадает с «Рифмой»:

Когда на играх Олимпийских
В надежде радостных похвал
Отец истории читал,
Как грек разил вождей Азийских
И силы гордых сокрушал
Народ, любимец гордой славы,
Забыв ристанья и забавы,
Стоял и весь вниманье был…

Воспроизводя этот традиционный в литературе образ, Баратынский заменяет историка «витией» и «оратором», основываясь на античном значении этих терминов. Ср. у Кошанского: «У древних были только поэты и ораторы, прозаиков не было. Философы и историки считались больше мудрецами, нежели писателями» («Общая риторика»).

По своей теме «Рифма» перекликается со стихотворением Лермонтова «Поэт» («Отделкой золотой блистает мой кинжал…», 1837).

Оба стихотворения оставляют далеко позади господствовавшее в 30-х гг. среди сторонников «высокого» искусства пренебрежительное отношение поэта к своей аудитории, в свое время выраженное Пушкиным в его знаменитом стихотворении 1830 г. «Поэт, не дорожи любовию народной».

Эту формулу и советовал вспомнить Баратынскому Грот, резко осудивши «Рифму» в письме к Плетневу от 26 января 1841 г.: «Рифма» заключает в себе идею странную и неверную, так не говорит истинный поэт. В последних стихотворениях Баратынского, кажется, отражается досада на равнодушие публики; он забыл слова Пушкина: «Поэт, не дорожи любовию народной» (переписка Грота с Плетневым, т. I, стр. 218).

Стихотворения 1842–1844 годов^*

В этом разделе собраны стихотворения, опубликованные Баратынским после выхода «Сумерек». К ним присоединены пять стихотворений, при жизни Баратынского в печати не появлявшихся. Эти стихотворения написаны в пределах 1839–1843 гг. По своему характеру они непосредственно примыкают к стихотворениям «Сумерек» и обладают первостепенным значением для понимания облика позднего Баратынского. Исходя из этого, мы сочли нужным поместить их в разделе основных стихотворений, непосредственно вслед за «Сумерками».

С книгою «Сумерки» С. Н. Карамзиной^*

Впервые – в «Современнике», 1842, т. XXVII, стр. 95, с подписью «Баратынский».

Карамзина, Софья Николаевна (1802–1856) – дочь историографа. В конце 30-х – начале 40-х гг. петербургский дом вдовы Карамзина представлял собой нечто вроде литературного салона, постоянными завсегдатаями которого были старые друзья Баратынского – Вяземский, Жуковский, Плетнев. Через них познакомился с Карамзиными и сам Баратынский, посетив Петербург зимой 1840 г.

По времени выхода «Сумерек» и по письму С. Н. Карамзиной от 26 июня 1842 г., написанному в ответ на получение экземпляра «Сумерек», датируется июнем 1842 г.

«Когда твой голос, о поэт…»^*

Впервые – в «Современнике», 1843, т. XXXII, № 10, стр. 354, под заглавием «Когда твой голос». Обычно в этом стихотворении видят отклик на смерть Лермонтова. В заметках М. Лонгинова о Баратынском читаем: «Стихотворение „Когда твой голос, о поэт“ написано Баратынским в 1841 г. на смерть Лермонтова» («Русск. Архив», 1864, стр. 115). Отсутствие стихотворения в «Сумерках» (сборник сдан в цензуру 14 января 1842 г., цензурное разрешение от 10 марта) и появление его в печати только в 1843 г., т. е. через два года спустя после смерти Лермонтова, вызывает сомнение в достоверности свидетельств Лонгинова. Кроме того предположение о Лермонтове опровергается упоминанием в стихотворении «намеднишнего Зоила». Это упоминание не имеет для себя основания в прижизненной Лермонтову критике, положительно оценивавшей поэта, за исключением отзывов Шевырева. Возможность намека на Шевырева, не изменившего своего мнения о Лермонтове и после смерти поэта, опровергается заключительными строками стихотворения:

Уже кадящих мертвецу,
Чтобы живых задеть кадилом.