Том 1. Стихотворения

Эпиграмма не имеет в виду определенного лица и направлена против процесса вытеснения поэзии прозой и журналистикой в литературе 30-40-х гг. «Да, проза, проза и проза» – писал Белинский, констатируя, «что с 1829 г. все писатели набросились на „прозу“ и „цена на стихи вдруг упала“». – «Общество, которое только и читает, что стихи, для которого каждое стихотворение есть важный факт, великое событие, – такое общество еще молодо до ребячества. Оно еще только забавляется, а не мыслит. Переход к прозе – для него большой шаг вперед» («Русская литература на 1842 г.,» Собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. VIII, стр. 11–13). В той же статье, цитируя данное стихотворение и как бы полемизируя с ним, Белинский писал: «Лучше совсем не писать поэту, чем писать такие, например, стихотворения… Что это такое? Стихи, поэзия, мысль» (там же, стр. 19–20).

Направленность стихотворения на защиту устарелой, несовременной литературной формы подчеркивает и отзыв Н. Полевого, очевидно принявшего эпиграмму отчасти на свой счет. «Не плодя журнальной полемики, как не сказать, что такие стихи, как искушенная жена, как темная дева, не подымают и не воплощают никакой мысли, кроме одной только: зачем писать стихи, если время их для нас прошло?» («Сын Отеч.», 1838, т. II, стр. 165).

«Еще как патриарх не древен я…»^*

Впервые – в «Современнике», 1839, т. XV, стр. 158. Вместе с другими стихотворениями Баратынского под общим заглавием «Антологические стихотворения» и с разночтением в ст. 6.

Датируется 1839 г. на основании письма Баратынского к Плетневу (см. примечание к стихотв. «Были бури, непогоды»).

В копии Н. Л. Баратынской (Пушк. Дом Акад. Наук, 21733) озаглавлено «К. Г.». Кто скрывается за этими инициалами – нам неизвестно.

«Толпе тревожный день приветен, но страшна…»^*

Впервые – в «Отеч. Зап.», 1839, т. II, отд. III, стр. 1, с разночтениями в ст. 1, 3, 6, 7, 12, 15, 16, 18, 20.

«Здравствуй, отрок сладкогласной!..»^*

В «Сумерках» – впервые. В цензурной копии «Сумерек» – разночтения в ст. 4, 8.

В изд. 1884 г. к стихотворению сделана сноска: «Сыну своему Льву Евгеньевичу по поводу первой его стихотворной сюиты».

Л. Е. Баратынский родился в 1829 г., ум. в 1906 г.

«Что за звуки? мимоходом…»^*

Впервые – в «Отеч. Зап.», 1841, т. XVI, отд. III, стр. 71, под заглавием «Vanitas vanitatum», т. е. «Суета сует». На языке Баратынского 30-х гг. и его круга «художник» значит – ремесленник искусства.

«Всё мысль, да мысль! Художник бедный слова!..»^*

Впервые – в «Современнике», 1840, т. XVIII, стр. 254, вместе с стихотв. «Мудрецу» под общим заглавием «Антологические стихотворения» и с разночтениями в ст. 4–5.

Противопоставление рациональной природе словесного искусства чувственной природы скульптуры, музыки и живописи опирается на широко пропагандируемое русскими шеллингианцами конца 30-х – начала 40-х гг. представление о конечном превосходстве чувственного знания перед логическим. В своем общем виде эта идея выражена Баратынским в стихотворении того же примерно времени «Приметы» (см. примечание к нему).

Скульптор^*

Впервые – в «Современнике», 1841, т. XXIII, стр. 182, с разночтениями в ст. 10, 14, 17–18.

Осень^*

Впервые – в «Современнике», 1837, т. V, № 1, стр. 279 (см. эту редакцию на стр. 136).

Написано в конце 1836 г. – начале 1837 г. под впечатлением трагических для круга Баратынского, круга «Московского Наблюдателя», общественных событий этого времени – катастрофы Чаадаева (см. биографию) и смерти Пушкина. Узнав о смерти Пушкина, редактор «Московского Наблюдателя» Андросов писал Краевскому в Петербург: «Что Вы с нами сделали? Россия Вам поверила Пушкина, единственное свое вдохновение, редкое и случайное, Вы и того не умели уберечь… Нет, у вас не место поэзии: у вас могут быть паровые повозки, книгопечатные станки, паровые канцелярии, толстые книжки библиотеки. Но дух не может витать у вас: у вас слишком мир господствует и вытесняет все, что не его» (письмо от 3 февраля 1837 г. Рукописное отделение Ленингр. Публ. Библиотеки. Архив Краевского, л. 293–294). Не менее трагично смерть Пушкина была воспринята и Баратынским. В его письме от 5 февраля 1837 г. к Вяземскому читаем: «Пишу вам под громовым впечатлением, произведенным во мне, и не во мне одном, ужасною вестью о погибели Пушкина. Как русский, как товарищ и семьянин, скорблю и негодую; мы лишились таланта первостепенного… который совершил бы непредвиденное… Не могу выразить, что я чувствую; знаю только, что я потрясен глубоко и со слезами, ропотом, недоумением, беспрестанно себя спрашиваю: зачем это так, а не иначе?..» («Старина и Новизна», кн. 3, стр. 341–342).