Том 14. Критические статьи, очерки, письма

Если человек «рубит людей на куски», если он «протыкает их шпагой», если он «заставляет их рыть носом землю», — ужасные выражения, ставшие отвратительно банальными, — ищите в истории имя этого человека, и, кто бы он ни был, вы его найдете. Но попробуйте-ка поискать в истории имя человека, изобретшего компас, — вы его там не встретите.

В 1747 году, в самой середине восемнадцатого века, на глазах у философов, битвы при Року и Лууфельде, осада Са-де-Ган и взятие Берг-оп-Зоома затмевают и заслоняют величайшее открытие, ныне изменяющее лицо мира, — электричество.

Сам Вольтер приблизительно в том же году самозабвенно прославляет один из подвигов Траяна (читай: Людовика XV).

От этой истории веет какой-то всеобщей глупостью. Эта история почти повсюду наслаивается на народное образование. Если вы сомневаетесь, посмотрите, например, издания братьев Перисс, предназначенные их редактором, как говорится в примечании, для начальных школ.

Если монарх называет себя именем животного, это смешно. Мы смеемся над китайским императором, приказывающим называть себя «его величество дракон», но мы спокойно говорим «его величество dauphin». [182]

Историки принадлежат к челяди. Они превратились в церемониймейстеров веков. При образцовом дворе Людовика XIV есть четыре скрипки в камерном оркестре и четыре историка. Одними дирижирует Люлли, другими Буало.

В этой истории старого образца, единственной, которая была дозволена до 1789 года, истории классической в полном смысле этого слова, лучшие рассказчики, даже добросовестные, — а таких мало, — даже те, которые считают себя свободными, невольно подчиняются дисциплине, приплетают одну легенду к другой, придерживаются принятой привычки, получают приказания в королевской приемной, вместе с толпой превозносят глупую божественность грубых персонажей первого плана, королей, «власть имущих», «первосвященников», солдат; считая себя историками, они донашивают до полной негодности ливрею историографов, не сознавая того, что в сущности они лакеи.

Вот эту-то историю преподают, навязывают, распространяют в обязательном порядке, рекомендуют; все молодые умы более или менее пропитаны ею, на них остается ее отпечаток, их мысль страдает от нее и освобождается только с большим трудом; школьников заставляют учить ее наизусть, и пишущий эти строки сам был ее жертвой.

В этой истории есть все, кроме истории. Она выставляет напоказ принцев, монархов и полководцев; о народе, о законах, о нравах в ней говорится очень мало; о литературе, об искусстве, о науке, о философии, о движении общественной мысли, одним словом о человеке — ничего. Путь цивилизации отмечается датами царствования, а не движением прогресса. Какой-нибудь король служит вехой. Подлинные же этапы развития, связанные с великими людьми, нигде не указаны. Объясняют, каким образом Франциск II наследует Генриху II, Карл IX — Франциску II, а Генрих III — Карлу IX; но никто не говорит о том, как Уатт наследует Папену, а Фультон — Уатту; за тяжелыми декорациями царствующих поколений едва виднеется таинственная династия гениев. Плошка, коптящая во время тусклых королевских восшествий на престол, затмевает звездное сияние, которое отбрасывают на века создатели цивилизации. Ни один из историков такого рода не указывает пальцем на божественную преемственность человеческих чудес, эту прикладную логику провидения; ни один не разъясняет, как прогресс порождает прогресс. Что Филипп IV вступает на престол после Филиппа III и Карл II — после Филиппа IV, — не знать этого было бы стыдно, а что Декарт продолжает Бэкона, что Кант продолжает Декарта, что Лас Казас продолжает Колумба, Вашингтон продолжает Лас Казаса и что Джон Браун продолжает и исправляет Вашингтона, что Ян Гус продолжает Пелайо, Лютер продолжает Яна Гуса, Вольтер продолжает Лютера, — знать это почти неприлично.

IV

Пора изменить все это.

Пора, чтобы люди действия заняли свое место позади, а люди мысли — впереди. Вершина — это голова. Где мысль, там и могущество. Пора, чтобы гении оказались впереди героев. Пора воздать кесарю то, что принадлежит кесарю, а книге то, что принадлежит книге. Иная поэма, драма или роман делают больше, чем все дворы Европы вместе взятые. Пора, чтобы история начала считаться с реальностью, оценивать роль всякого явления по достоинству, и перестала надевать маску королей на эпоху, созданную по образу поэтов и философов. Кому принадлежит восемнадцатый век? Людовику XV или Вольтеру? Сопоставьте Версаль и Ферней и посмотрите, какое из этих двух мест послужило исходной точкой цивилизации.

Каждый век — это какая-нибудь формула; эпоха — это законченная мысль. Выразив ее, цивилизация переходит к следующей эпохе. У цивилизации есть фразы. Эти фразы — века. То, что высказано в одной, в другой уже не повторяется. Но эти таинственные фразы составляют цепь, их пронизывает логика — и их чреда образует прогресс. Все эти фразы — выражение единой мысли, божественной идеи — медленно выписывают слово «Братство».