Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Многогрешный инок Епифаний, милости у Христа Бога прося, а ваши святыя молитвы в помощь себе призывая, благословение вам Христово приписал. Не забывайте нас, светы, новые исповедницы, во святых своих молитвах.

О ТРЁХ ИСПОВЕДНИЦАХ [1768] СЛОВО ПЛАЧЕВНОЕ {46}

Месяца ноября во второй день, сказание отчасти о доблести, и мужества, и изящном страдании, терпении — свидетельство — благоверныя княгини Феодосии Прокофьевны Морозовы ипреподобномученицы, нареченныя во инокинях схимницы Феодоры[1769].

В лето ... отступника християнскаго[1770], Быша три исповедницы, жены — болярони: Глебовская жена Ивановича Морозова Федосья Прокопьевна, во инокинях Феодора-схимница, и сестра ей бе, нарицаемая княиня Урусова, Евдокея Прокопьевна, с ними же дворянская жена Акинфея Ивановича Данилова Мария Герасимовна. Беша бо Феодосья и Евдокея дщери мне духовныя, иместа бо от юности житие воздержное и на всяк день пение церковное и келейное правило. Прилежаще бо Федосья и книжному чтению и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостольских. Бысть же жена веселообразная и любовная.

Многими дньми со мною беседующе и разсуждающе о душевном спасении. От уст бо ея аз, грешный протопоп, яко меда насыщашеся. Глаголаше бо благообразная ко мне словеса утешительная, ношаше бо на себе тайно под ризами власяницу белых власов вязеную, безрукавую, да же не познают человецы внешнии[1771]. И, таяшесь, глаголюще: «Не люблю я, батюшко, егда кто осмотрит[1772] на мне. Уразумела[1773], де, на мне сноха моя, Анна Ильична[1774], Борисовская жена Ивановича Морозова. И аз, де, батюшко, ту волосяницу и скинула, да потаемне тое зделала. Благослови, де, до смерти носить! Вдова, де, я молодая[1775] после мужа своего, государя, осталася, пускай, де, тело свое умучю постом, и жаждею и прочим оскорблением[1776]. И в девках, де, батюшко, любила Богу молитися, кольми же во вдовах подобает прилежати о души, вещи безсмертней, вся, де, века сего суета тленна и временна, преходит бо мир сей и слава его. Едина, де, мне печаль: сын Иван Глебовичь молод бе, токмо лет в четырнатцеть; аще бы ево женила, тогда бы и, вся презрев, в тихое пристанище уклонилася». О свет моя, чево искала, то и получила от Христа!

Бысть же в дому ея имения на двесте тысящ или на польтретьи, и християнства за нею осмь тысящей, рабов и рабыней сто не одно, близость под царицею[1777] — в четвертых бояронях[1778]. Печаше бо ся о домовном разсуждении и о християнском исправлении, мало сна приимаше и на правило упражняшеся, прилежаше бо в нощи коленному преклонению. И слезы в молитве, яко струи исхождаху изо очей ея. Пред очима человеческима ляжет почивати на перинах мяхких под покрывали драгоценными, тайно же снидет на рогозиницу[1779] и, мало уснув, по обычаю исправляше правило. В банях бо тело свое не парила, токмо месячную нужду омываше водою теплою. Ризы же ношаше в доми з заплатами и вшами исполненны, и пряслице[1780] прилежаше, нитки делая. Бывало, сижю с нею и книгу чту[1781], а она прядет и слушает, или отписки девы пред нею чтут, а она прядет и приказывает, как девице грамота в вотчину писать. И нитки — свои труды — ночью по улицам побредет да нищим дает. А иное — рубах нашьет и делит, а иное — денег мешок возьмет и роздаст сама, ходя по кресцам[1782], треть бо имения своего нищим отдая. Подробну же добродетели ея недостанет ми лето повествовати: сосуд избранный видеша очи мои!

Бысть же в Петров день пожар великий в Москве[1783], и приближающься огнь ко двору ея; аз бо замедлив в дому Анны Петровны Милославские[1784], добра же ко мне покойница была. Егда бо приидох к Феодосье в дом, и двое нас, отшед, тайно молебствовали. Быша бо слезы от очию ея, яко река, воздыхание бо утробы ея, яко пучина морьская колебашеся, глас же тонкий изо уст ея гортанный исхождаше, яко аггельский: «Увы! — глаголаше, — Боже, милостив буди мне, грешнице!» и поразится о мост[1785] каменной, яко изверг[1786] некий, плакавше. Чюдно бе видимое: отвратило пламя огненное от дому ея, усрамився, молитвы ея сокрушенныя; обыде и пожже вся окрест дому ея, а за молитв ея и прочих не вредило тут. Аз же тому бысть самовидец сам, и паче слуха видения[1787]: моя молитва при ней, яко дым, ея же изо уст, яко пламя, восхождаше на небо.