Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Еще же она, блаженная вдова, имела пред враты своими нища клосна[1788] и раслабленна. Устроила ему келейцу, и верная ея Анна Амосова[1789] покоила его, яко матери чадо свое, и гнойные его ризы измываху, и облачаху в понявы[1790] мяхкие. Сама же по вся нощи от него благословение приемлюще, рабыня же не отлучашеся от нищаго по вся времена.

Егда же разсвирепела буря никониянская и сослали меня паки с Москвы на Мезень во отоки акиянские, она же, Феодосья, прилежаше о благочестии и бравшеся[1791] с еретики мужественне, собираше бо други моя тайно в келью к преждереченному нищему Феодоту Стефанову и писавше выписки[1792] на ересь никониянскую, готовляше бо, ожидающе собора праваго. И уразумевше бо сродники ея Ртищевы, и наустиша холопей ея воровским умыслом, и оклевещут ю ко царю. Царь же, лаская[1793] ея, присылал к ней ближних своих — Иякима архимарита, патреарха нынешняго[1794], развращая ея от правоверия. Она же глагола мужественно: «Аще, де, и умру, — не предам благоверия! Из-детска бо обыкла почитать Сына Божия и Богородицу, и слагаю персты по преданию святых отец, и книги держю старыя, нововводная же вами — вся отмещу и проклинаю вся! Аще, де, вера наша старая неправа суть, но якоже есть права и истинна, яко солнце на поднебесной блещащеся. Скажите царю Алексею: «Почто, де, отец твой, царь Михайло так веровал, якоже и мы? Аще я достойна озлоблению[1795], — извергни тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псом на снедь. Я, де, и тогда не послушаю!» Посланницы же возвратишася вспять и поведавше царю, яже от нея слышавше. Он же повеле, ей з двора не сьезжать и отнял лутчие вотчины — две тысящи християн. А холопи в приказе клевещут на ню, яко блудит и робят родит, и со осужденным Аввакумом водится. Он, де, ея научил противитися царю.

Потом приехал в дом к ней сродник ея, Феодор Ртищев[1796], шиш[1797] антихристов, и, лаская, глаголаше: «Сестрица, потешь царя тово и прекрестися тремя перстами, а втайне, как хощешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя». Она же смалодушничала, обещалася трема персты прекреститися. Царь же на радостях повеле, ей вся отдать. Она же по приятии трех перъст разболевся болезнию и дни с три бысть вне ума и разслабленна. Таже образумяся, прокляла паки ересь никониянскую и прекрестилася истинным святым сложением, и оздравела, и паки утвердился крепче и перваго.

Таже паки меня с Мезени взяли, протопопа Аввакума. Аз же, приехав, втай с нею две нощи сидел, несытно говорили, како постражем за истинну и аще и смерть приимем — друга друга не выдадим. Потом пришел я в церковь соборную и ста пред митрополитом Павликом, показуяся, яко самоволне на муку приидох. Феодосья же о мне, моляшеся, да даст ми ся слово ко отверзению устом моим. Аз же за молитв ея пылко говорю, яко дивитися и ужасатися врагом Божиим и нашим наветникам.

И так и сяк, сослали меня в Боровеск, в Пафнутьев монастырь. Она же за мною прислала ми потребная. И, держав мя десять недель, паки возвратили в Москву. Она же со мною не видалась, но приказывала: «Ведаю, де, я хотят тебя стричь и проклинать. Обличай, де, их з дерзновением, на соборище том, де, я буду и сама». И я таки, бедной, за молитв ея столько напел, сколько было надобе. Потом сослали на Угрешу меня за крепостию велиею. Она же и туда потребная присылаше ми. Потом перевезли паки в Пафнутьев монастырь. Она же потребная присылаше ми и грамотки. Потом паки мя в Москву ввезли. Она же, яко Фекла Павла ищущи[1798], — увы мне, окаянному! — и обрете мя[1799], притече во юзилище[1800] ко мне, и по многим времянам беседовахом. И иных с собою привождаше, утвержая на подвиги. И всех их исповедал во юзилище: ея и Евдокею, и Иванушка, и Анну, и Неонилу, и Феодора[1801], и святаго комкания[1802] сподобил их. Она же в пять недель мало не всегда жила у меня, словом Божиим укреплялся. Иногда и обедали с Евдокеею со мною во юзилище, утешая меня, яко изверга[1803].

Егда же я взят бысть палестинскими[1804], и преселиша мя на горы Воробьевы с Лазарем и со старцем Епифанием, и бысть крепко[1805] там, невозможно видетися. Она же умыслила — чином, по-боярскому в коретах ездила, — бытто смотрит пустыни Никоновы, и, назад поедучи, заехала на Воробьевы ко мне, и, будучи против избы, где меня держат, ис кореты кричит, едучи: «Благослови, благослови!» А сама бытто смеется, а слезы текут. Потом же так и сяк, ввезли мя паки в Москву на подворье Никольское. Она же по-много прихождаше ко вратом двора того и стерегущим воином моляшеся, насилу обрела такова сотника, яко пустил на двор ея. Она же, прибежав к окну моему, благодарит Христа, яко сподобил Бог видетися, и денег мне на братью дала. Да паки, ко вратом приходя, плакивала. Да и только видания.

Потом меня в Пустозерье свезли, и писанием возвещахуся. Она же после меня бродила по юзилищам, идеже мучатся мученики. Потом тайно и постриглась, видевше, яко зверь ища конца ея.