Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Увы, измолче гортань мой, исчезосте очи мои! Благоволи, Господи, избавити мя! Господи, помощи ми потщися! Скоро да предварят ны щедроты твоя, Господи, яко обнищахом зело. Помози нам, Боже, спасителю наш[1724]!

Свет моя, еще ли ты дышишь? Друг мой сердечной, еще ли дышеш, или сожгли, или удавили тебя?

Не вем и не слышу. Не ведаю — жива, не ведаю — скончали.

Чадо церковное, чадо мое драгое, Феодосья Прокопьевна! Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты?

Увы, Феодосья! Увы, Евдокея! Два супруга неразпряженная, две ластовицы[1725] сладкоглаголивыя, две маслицы[1726] и два свещника[1727], пред Богом на земли стояще! Воистинну, подобии есте Еноху и Илии[1728]. Женскую немощь отложьше, мужескую мудрость восприявше, диявола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: «Приидите! Телеса наша мечи ссецыте и огнем сожгите, мы бо, радуяся, идем к жениху своему Христу!»

О, светила великия, солнца и луна Руския земли, Феодосия и Евдокея! О чада ваша, яко звезды, сияющыя пред Господем Богом! О, две зари, освещающия весь мир на поднебесной! Воистинну, красота есте Церкви и сияние присносущныя[1729] славы Господни по благодати! Вы забрала церковная и стражи дома Господня, возбраняете волком входи во святая. Вы два пастыря, пасете овчее стадо Христово на пажетех духовных, ограждающе всех молитвами своими от волков губящих. Вы руководство заблуждьшим в райския двери и вшедшим — древа животнаго наслаждение! Вы похвала мучеником и радость праведными и святителем веселие! Вы ангелом собеседницы и всем святым сопричастницы и преподобным украшение! Вы и моей дряхлости жезл и подпора, и крепость, и утвержение! И что много говорю — всем вся бысте ко исправлению и утвержение во Христа Исуса.

Как вас нареку? Вертоград[1730] едемский именую и Ноев славный кочег, спасший мир от потопления? Древле говаривали и ныне то же говорю: киот священия, скрижали завета, жезл Ааронов прозябший[1731], два херувима одушевленная! Не ведаю, как назвать! Язык мой короток не досяжет вашия доброты и красоты; ум мой не обымет подвига вашего и страдания.

Подумаю, да лише руками возмахну! Как так, государыни, изволили с такия высокия степени ступить и в бесчестие вринутися! Воистинну, подобни Сыну Божию: от небес ступили, в нищету нашу облечеся и волею пострадали. Томуж и здесь прилично о вас мне разсудить.

Недивно, яко 20 лет и единое лето мучат мя[1732]: на се бо зван есмь, да оттресу бреся греховное. А се человек нищей, непородной и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред Господем Богом. Но чюдно и пречюдно о вашей честности помыслить! Род ваш — Бори Иванович Морозов[1733] сему царю был дядька, и пестун и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей, день и нощь покоя не имуще. Он сопротив тово[1734] племянника ево родного, Ивана Глебовича Морозова, опалою и гневом смерти напрасной предал, твоего сына и моего света.

Увы, чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле преклонился, и отъиде в вечная блаженства со ангелы ликовствовати[1735], и с лики праведных предстоит Святей Троицы. Уже к тому не печется о суетной многострастной плоти, и тебе уже неково чотками стегать, и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, — помнишь ли, как бывало?

Миленкой мой государь! В последнее увидился с ним, егда причастил ево.

Да пускай! Богу надобно та! И ты не болно о нем кручинься. Хорошо, право Христос изволил: явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно! С Феодором там себе у Христа ликовствуют[1736], — сподобил их Бог, — а мы еще не вемы, как до берега доберемся.

Поминаешь ли Феодора, не сердитуеш ли на него? Поминай, су, Бога для, не сердитуй! Он не болно пред вами виноват был, — обо всем мне пред смертию, покойник, писал. Стала, де, ты скупа быть, не стала милостыни творить и им де, на дорогу ничево не дала, и с Москвы от твоей изгони[1737] съехал и кое-што сказывал. Да уже Бог вас простит! Нечево старова поминать: меня не слушала, как я говорил, а после пеняешь мне. Да што на тебя и дивить! У бабы волосы долги, а ум короток.

Ну, прости ж меня, а тебя Бог простит во всем. Мучтеся за Христа хорошенко, не оглядывайтеся назад.

Спаси Бог, денег ты жене моей и кое-что послала да мужик ничево не отдал, ни полушки, передним[1738]. Пускай ево! Не до денег нам ныне. У тебя и болши нашева заводов[1739] было, да отняли же. Да добро так! Благодарите же Бога, миленкие светы мои, не тужите о безделицах века сего.

Ну, и тово полна — побоярила! Надобе попасть в небесное боярство.

Мир вам, Евдокеи и Феодоре, и всем благословения. Заплатите же сему за труды принесшему.