Том 2. Рим / После Рима

ПОСЛАНИЯ К ПИЗОНАМ О НАУКЕ ПОЭЗИИ

1. Если бы к человеческой голове пожелал живописец присоединить шею лошади и облечь пестрыми перьями члены, собранные отовсюду так, чтобы уродливо завершалось черным рыбьим хвостом прекрасное сверху женское тело, – при виде этого зрелища ужели, друзья, удержались бы вы от смеха? 6. Поверьте, Пизоны: такой картине в точности окажется подобна книга, в которой пустые образы станут, словно бред больного, представляться так, что ни нога, ни голова не будут отвечать единому облику. – 9. «Но живописцы и поэты всегда пользовались равным правом на любые дерзания!» – Знаем, и сами то берем, то даем эту вольность; но лишь при условии, чтобы с кротким не смешивалось дикое, чтобы змеи не сочетались с птицами, агнцы с тиграми.

14. Часто к важному и многообещающему началу подшивают для большего блеска один за другим пурпуровые лоскутья, когда описывают, например, рощу, алтарь Дианы и быстрый поток, вьющийся по прекрасным полям, или реку Рейн, или арку радуги, – в то время как здесь им вовсе не место. 19. Допустим, ты умеешь изображать кипарис; но к чему это, если заказчик картины спасается на ней вплавь из кораблекрушения, уже потеряв было надежду? У тебя начала образовываться амфора – почему же с вертящегося колеса сходит кувшин? 23. Одним словом, что бы у тебя ни было, пусть оно будет простым и единым.

24. Отец и достойные отца юноши! Мы, большая часть поэтов, бываем обмануты видимостью достоинства. Я силюсь быть кратким, а становлюсь темным; кто ищет гладкости, того покидает сила и страсть; посягнувший на великое впадает в напыщенность; кто слишком осторожен и страшится бурь, тот пресмыкается по земле; а кто хочет придать противоестественное разнообразие единому предмету, тот пририсовывает дельфина к лесам и вепря к волнам. 31. Избегая ошибки, впадаешь в порок, если не владеешь искусством.

32. Ремесленник, что внизу под Эмилиевой казармой, сможет, пожалуй, и выделать ногти у статуи, и передать в меди мягкие волосы, – но главное в его работе ему не удастся, так как он не сумеет дать расположение целому. И если бы я взялся что-нибудь сочинить, то я столько же хотел бы оказаться на его месте, сколько красоваться черными глазами и черными кудрями, имея кривой нос.

38. Вы, пишущие, выбирайте предмет, равный вашим силам, и долго взвешивайте, что смогут и что откажутся вынести плечи. А кто выберет дело по силам, того не оставит ни легкость речи, ни ясный порядок.

42. Достоинство и красота порядка (или я ошибаюсь?) будет в том, чтобы именно здесь сказать то, что именно здесь надо сказать, а многое другое отложить и в данное время оставить.

45. Пусть и в сплетении слов тонкий и осторожный сочинитель обещанной песни иное примет, а иное отвергнет.

47. Ты превосходно скажешь, если искусное сочетание подновит знакомое слово. Если же окажется необходимым обозначить новыми речениями неведомые предметы и случится измыслить такое, чего не слыхивали подпоясанные Цетеги, то и на это будет дано скромно принятое дозволение.

52. Встретят доверие и новые, ныне придуманные слова, если они проистекут, бережно отведенные, из греческого источника. Отчего же римлянину отнимать у Вергилия и Вария то, что он даровал Цецилию и Плавту? Почему и я, если могу кое-что приискать нового, то встречаю ненависть, между тем как еще язык Катона и Энния сделал богаче отечественную речь и предложил новые названия вещам? Было и всегда будет дозволено произвести слово, отмеченное печатью современности.

60. Словно рощи обновляют листву в бегущих годах, и отжившая опадает, – так погибает старое поколение слов, а только что рожденные цветут и крепнут, как все молодое. Должники смерти – мы сами и все, что у нас есть. Нептун ли, объятый сушей, оберегает корабли от аквилонов – царское создание! – издавна ли бесплодное болото, доступное веслам, питает окрестные города и чувствует на себе тяжкий плуг, поток ли, познав лучший путь, переменяет свое вредоносное для пажитей течение, – все творения смертных погибнут; тем менее и слова пребудут живыми в чести и красоте. 70. Возродятся многие реченья из тех, что пали, падут те, что ныне в почете, – если того пожелает обычай, во власти которого и суд, и право, и закон речи.

73. Каким размером могут описываться деянья царей, вождей и горестные войны, показал Гомер. Сочетание неравных стихов сперва заключало в себе жалобу, а потом и выражение удовлетворенного желания. Впрочем, какой сочинитель создал короткие элегические строки, о том грамматики спорят, и решение доселе не вынесено. Ярость вооружила Архилоха принадлежащим ему ямбом; и сокки, и величавые котурны переняли эту стопу, удобную для чередования речей, побеждающую шум толпы и как бы рожденную, чтобы вести действие. Струнам же лиры Муза судила воспевать богов и божеских отпрысков, и победителя в кулачном бою, и первого в ристании скакуна, и юношеские заботы, и беспечное вино.

86. Если я не могу и не умею соблюсти в сочинениях предписанных тонов и оттенков, то почему же я величаюсь поэтом? почему, в своем ложном стыде, предпочитаю невежество ученью? 89. Комический предмет не желает выражаться трагическими стихами; равно и Фиестов пир оскорбляется повествованием в стихах обыденных и едва ли не достойных сокка. Пусть же каждая вещь подобающим образом занимает назначенное ей место!

93. Впрочем, иногда и комедия возвышает голос, и разгневанный Хремет препирается напыщенным слогом; а когда Телеф и Пелей, тот и другой в нищете и в изгнании, забывают о пышности и словесах в полтора фута, то часто и трагик изъявляет их скорбь приниженной речью, если старается тронуть сетованиями душу зрителя.

99. Недостаточно, чтобы стихи были прекрасны: пусть будут сладостны и пусть куда им угодно устремляют душу слушателя. Лица людей смеются со смеющимися, плачут с плачущими; если хочешь, чтобы я заплакал, прежде сам почувствуй страдание, и тогда меня опечалят твои несчастия, Телеф или Пелей; если же ты будешь только твердить навязанные тебе слова, то я или засну, или стану смеяться. 105. Горестные слова приличествуют скорбному лицу, гневному – полные угроз, веселому – игривые, суровому – строгие. Ведь природа сперва внутренне настраивает нас применительно ко всякому стечению обстоятельств: веселит, или побуждает к гневу, или душит и гнетет до земли тягостной скорбью, – а уже затем изъясняет душевное движение с помощью толкователя-языка. 112. И если речи говорящего будут несозвучны с его состоянием, то и всадники римские, и римский народ поднимет хохот.

114. Великая выйдет разница, Дав ли говорит или герой, зрелый ли старец или пылкий и цветущий юноша, властная ли матрона или преданная кормилица, странствующий ли торговец или возделыватель зеленеющей нивы, колх или ассириянин, питомец Фив или Аргоса.

120. Или следуй преданью, писатель, или соблюдай, сочиняя, внутреннее соответствие. Если, к примеру, ты вновь выводишь славного Ахилла, пусть он будет неутомим, гневлив, непреклонен, пылок, путь отвергает законы над собою и на все посягает оружием; Медея пусть будет жестокой и непокорной, Ино – жалостной, вероломным – Иксион, скиталицей – Ио, мрачным – Орест. 125. Если же ты вверяешь сцене нечто неиспытанное и дерзаешь создать новое лицо – пусть оно до конца остается таким, каким вышло сначала, и пребудет верным самому себе.

128. Трудно по-особенному сказать общее; и ты правильнее делаешь, выводя в действиях Илионскую песнь, чем если бы первым выдвигал неведомое и неиспытанное. Принадлежащее всем содержание станет твоею собственностью, если ты не замешкаешь в избитом и всем доступном кругу, если не будешь стараться, как верный толмач, переводить слово в слово, и не забредешь, подражая, в теснину, откуда вытащить ногу не позволит стыд или правила сочинения, —

136. – …и не начнешь так, как некогда киклический писатель: «Участь Приама и достославную войну буду я воспевать…». Что достойное столь великого зачина дает такой возвещатель? Горы измучатся родами, а родится смешная мышь. Насколько правильнее поступает тот, кто нимало не надрывается понапрасну: «Поведай мне, Муза, о муже, который по взятии Трои многих людей повидал города и обычаи…». Не дым из света, но свет из дыма замышляет он исторгнуть, чтобы явить из него дивные красоты – и Антифата, и Сциллу и Харибду с Киклопом. Он ни возвращение Диомеда не начинает с кончины Мелеагра, ни Троянскую войну – с двух яиц; он всегда торопится к делу, увлекает слушателя в гущу событий, словно они ему уже знакомы, оставляет в стороне то, чему не надеется придать блеску обработкой, и так выдумывает, так подмешивает к правде ложь, чтобы началу не противоречила середина, середине – конец.

153. Слушай же, чего желаю я и со мною народ, если ты ищешь зрителя, который дожидался бы занавеса и сидел бы до тех самых пор, пока певец не промолвит: «Хлопайте!»

156. Ты должен примечать характер каждого возраста и придавать должное соответствие переменчивости природы и лет. Мальчик, уже научившийся повторять слова и твердой ногою ступающий по земле, любит играть со сверстниками, без причины вспыхивает гневом и успокаивается, меняясь что ни час. Безбородый юноша, избавясь наконец от наставника, радуется коням, собакам и зелени солнечного поля; он податлив, как воск, на дурное, противится увещателям, поздно начинает заботиться о пользе, сорит деньгами, высокомерен, жаден, но быстро бросает желанное. В пору мужества душевные склонности переменяются, человек ищет богатств и связей, рабски гоняется за почетом, избегает браться за то, что затем придется переделывать. Старец окружен многими беспокойствами – потому ли, что он, несчастный, ищет, но от найденного воздерживается, потому ли, что всем он распоряжается боязливо и равнодушно; медлительный, с дальними замыслами, бессильно жаждущий пожить, своенравный, брюзгливый, он хвалит былые времена своего детства, судит и бранит тех, кто моложе его. Много благ приносят с собою набегающие годы, много отнимают уходящие; пусть же не поручаются роли стариков – юноше, а роли взрослых – мальчику: будем держаться того, что свойственно и прилично данному возрасту.

179. Действие или представляется на сцене, или излагается в рассказе. То, что дошло через слух, слабее волнует души, нежели то, что предстало непогрешающим очам и в чем зритель сам себе отдает отчет. Однако не выноси на сцену того, чему подобает совершаться внутри, и скрой от глаз многое, о чем поведает красноречие очевидца: пусть Медея не умерщвляет детей при народе, нечестивый Атрей не варит открыто человеческие внутренности, не обращается в птицу Прокна, а Кадм в змею. Что ни покажешь ты мне таким образом, я не поверю и не одобрю.

189. Пусть не тянется ни меньше, ни больше пяти действий та драма, которая ищет успеха и повторного представления; и пусть не вмешивается в нее бог, разве что встретится узел, достойный такого разрешителя; и пусть не усердствует в разговоре четвертое лицо.

193. Хор пусть возьмет на себя роль и положение действующего лица и ничего не поет среди действия, что не имеет с ним должной связи и не ведет к поставленной цели. Пусть он сочувствует добродетельным, подавая им дружеские советы, пусть укрощает гневных, пусть заботится о смягчении надменных; пусть он восхваляет яства скромного стола, целительную справедливость и законы, спокойный мир при открытых воротах; пусть сокрывает доверенные тайны, пусть ублажает и молит богов, чтобы счастье вернулось к страждущим и покинуло превозносящихся.

202. Флейта, еще не обвитая медью, как ныне, и не похожая на воинскую трубу, но негромкая и скромная, с немногими отверстиями, была удобна, чтобы подпевать и помогать хорам, наполняя своим дыханием еще не очень многолюдные ряды сидений, куда сходился народ – такой малочисленный, что весь наперечет, но рачительный, честный и скромный. Когда же он стал победоносно распространять свои поля, более просторная стена охватила город, и по праздникам целые дни невозбранно лилось вино во славу Гения, – тогда-то и ритмы, и лады обрели бóльшую вольность. В самом деле, что могли разуметь невежественные крестьяне, свободные от трудов, смешавшись с горожанами, низкие с достойными? Так-то к древнему искусству флейтист прибавил подвижность и пышность и, расхаживая, повлек одеяние по подмосткам; так и у строгих струн прибавилось звуков, и стремительное красноречие обрело небывалый слог, и чуткая к пользе божественная мысль о будущем уже не отличалась от глаза Дельфийского оракула.

220. Тот, кто трагическою песнью состязался за жалкого козла, вскоре затем заголил деревенских сатиров и, не умаляя важности, посягнул на жесткую шутку, – ибо зрителя по совершении священнодействия, и пьяного, и своенравного, приходилось удерживать приманками и приятными новинками.

225. Однако подобает так представлять говорливых насмешников-сатиров, так оборачивать серьезное шуткою, чтобы бог или герой (кто бы он ни был), только что являвшийся в царственном золоте и пурпуре, не переселялся бы в темные харчевни с их низменной речью, но и не ловил бы облачную пустоту, отрываясь от земли. Гнушаясь легкою стихотворной болтовнею, трагедия выступит среди резвых сатиров слегка смущенно, словно матрона, которой велено участвовать в пляске в праздничный день.

234. Будь я сочинитель сатировских драм, Пизоны, я не пользовался бы одними лишь неукрашенными словами и прямыми значениями и не старался бы так уклоняться от трагического тона, чтобы терялось различие, говорит ли это Дав и наглая Пифия, выманившая целый талант у обмороченного Симона, или Силен, страж и прислужник вскормленника-бога. 240. Из знакомых слов я выплету новый поэтический слог – такой, чтобы всякий понадеялся достичь того же, но изрядно потел бы и тщетно трудился, рискнув на то же: такова сила последовательности и связи, такой блеск обретают слова, почерпнутые из обыденности. 244. По моему суждению, пришедшие из лесу Фавны должны остерегаться, чтобы не уподобиться уроженцам перекрестков или форума, щеголяя ли изнеженными стихами, громыхая ли грязными и позорными ругательствами, – 248. ибо оскорбятся те, у кого есть и конь, и предок, и имение, и если что понравится покупателю орехов и тертого гороха, то они этого не одобрят и не увенчают.

251. Долгий слог следом за кратким называется ямбом: это быстрая стопа, потому-то она и повелела ямбическому стиху называться сверх того триметром, хотя он и повторял ударение целых шесть раз, от начала до конца подобный самому себе. Но чтобы медлительнее и важнее достигать слуха, не так давно он снисходительно и кротко поделился наследственным правом с устойчивыми спондеями, не уступая им, однако же, второго и четвертого места. 258. Тем не менее и в славных триметрах Акция ямб является редко, и стихам Энния, с великою тяжестью выступившим на сцену, он предъявляет обвинение или в слишком торопливой и невнимательной работе, или, что вовсе позорно, в незнании искусства.

263. Не всякий ценитель замечает недостаток меры в стихах, и римлянам это дает поблажку, недостойную поэтов. Но разве оттого я вправе заблуждаться и писать без правил? А если я знаю, что все видят мои погрешности, то могу ли оставаться беспечным, в твердой надежде на снисхождение? Осужденья-то этим я избежал бы, но похвал не заслужил. Так не выпускайте же из рук ни днем, ни ночью образцовые творения греков!

270. Правда, ваши прадеды хвалили и ритмы, и остроты Плавта, но и тому и другому они дивились по чрезмерной снисходительности, чтобы не сказать – по глупости; если только мы с вами понимаем, чем отличается грубое слово от изящного, и наловчились узнавать верный звук пальцами и слухом.

275. По преданью, Феспис первый открыл неведомый дотоле род трагической музы и возил на телегах свои произведения, в которых пели и играли актеры, вымазавшие лица дрожжами. После него Эсхил, изобретатель маски и благородного плаща, настлал подмостки на невысоких брусьях и научил трагедию говорить великое и опираться на котурн. За ними последовала древняя комедия, и не без великой славы; но ее свобода впала в порочную крайность и стала насилием, заслуживающим вмешательства закона; был принят закон, и комедийный хор постыдно умолк, лишенный возможности вредить.

285. Наши поэты ничего не оставили неиспробованным; немалое почтенье заслужили они и тем, что решились покинуть тропу, протоптанную греками, и прославить отечественные события, ставя кто претексты, а кто тогаты. И Лаций был бы не менее велик языком, чем доблестью и славными войнами, если бы всякому поэту не претила трудность и продолжительность отделки. 291. Вы, о Помпилиева кровь, осуждайте стихотворение, которое не обработано многими днями тщательной полировки и, десятикратно подскобленное, не вылощено под ноготь.

295. Так как Демокрит полагает, что дарование удачливее, чем жалкое искусство, и изгоняет с Геликона здравых поэтов, то добрая часть их не заботится стричь ни ногти, ни бороду, ищет уединенных мест, не ходит в бани. Как же такому молодцу не стяжать и славу, и звание поэта только за то, что он никогда не вверяет цирюльнику Лицину свою голову, не исцелимую даже чемерицею трех Антикир! 301. А я-то как глуп, что очищаюсь от желчи каждую весну! кабы не это, никто бы не писал стихи лучше меня. 304. Впрочем, ведь дело того не стоит! Так лучше я буду служить оселком, который придает остроту железу, хоть сам и неспособен резать. 306. Сам я и не буду писать, но научу, чем следует владеть и к чему следует стремиться: откуда почерпаются средства, что питает и образует поэта, что прилично ему и что нет, к чему приводит достоинство и к чему порок.

309. Мудрость – вот начало и источник умения правильно сочинять. Сократические сочинения смогут открыть тебе содержание, а за обдуманным содержанием сами собою последуют слова. 312. Кто познал, чем он обязан отечеству и чем друзьям, какою любовью должно любить родителя, брата и знакомца, каковы обязанности сенатора и судьи, в чем долг полководца, посланного в поход, – тот, бесспорно, сумеет каждому лицу придать подобающие черты.

317. Далее, ученому воспроизводителю я укажу обратиться к образцам самой жизни и нравов, извлекая из этого живость выражений. 319. Иногда драма, блестящая в отдельных местах и с верно выдержанными характерами, даже если она лишена изящества и написана без искусства и силы, скорее пленяет народ и лучше его удерживает, чем бессодержательные стихи и звучные безделки.

323. Греков Муза наделила дарованием и округленною речью – греков, не жадных ни до чего, кроме славы. Римские же мальчики только и учатся длинными вычислениями разделять асс на сто частей: «Пусть сын Альбина скажет: если от пяти унций отнять одну, сколько останется? Ты ведь мог это сказать!» – «Треть асса». – «Молодец! ты своих денег не растратишь. А прибавить унцию, сколько получится?» – «Половина». – 330. Так если хоть однажды въестся в души эта ржавчина корыстолюбия, можем ли мы надеяться сложить песни, которые стоило бы натирать кедровым маслом и хранить в ларце из полированного кипариса?

333. Поэты стремятся приносить или пользу, или наслаждение, или же говорить то, что сразу и приятно, и полезно в жизни. 335. Чему ты наставляешь, пусть будет кратко, чтобы душа чутко уловила и верно сохранила быстрые слова: все излишнее улетучивается из полного сердца. 337. Все, что вымышлено ради наслаждения, пусть будет близко к действительности: пусть пьеса не требует, чтобы ей верили во что бы то ни стало, и не извлекает живое дитя из утробы объевшейся Ламии. 341. Старшие центурии возмущаются тем, что не приносит пользы, надменные Рамны оставляют без внимания серьезные поэмы, – общее же одобрение получит тот, кто смешает полезное с приятным, равным образом и развлекая, и поучая читателя. Такая книга и Сосиям приносит деньги, и моря переплывает, и на долгие века простирает славу поэта.

347. Есть, однако, погрешности, которые мы согласны простить. Ведь и струна нередко издает не тот звук, которого требуют мысль и рука, вместо низкого тона рождая высокий, и стрела не всегда попадает туда, куда метит. 351. И если в стихотворении много блеска, то меня не смутят малочисленные пятна, рассыпанные или невнимательностью, или слабостью человеческой природы.

353. Но что из этого? Как осуждается переписчик книг, если, несмотря на увещевания, повторяет одну и ту же ошибку, как осмеян бывает кифаред, который фальшивит всегда на одной и той же струне, так и для меня поэт, который терпит неудачу за неудачей, становится Херилом, и я со смехом дивлюсь, если он два-три раза скажет что-нибудь хорошо. Правда, в то же время я сержусь, если случится задремать доброму Гомеру; но ведь в долгом труде не грех и соснуть.

361. Поэтические произведения подобны картинам: иные больше понравятся тебе, если станешь ближе, иные – если отойдешь подальше; эти любят потемки, а те выставляют себя напоказ при свете, не пугаясь острого взгляда ценителя; эти понравятся один раз, а те будут нравиться, хотя бы на них смотрели в десятый раз.

366. О старший из юношей! хотя и голос отца наставляет тебя на верный путь, и сам ты разумен, запомни, однако, что вот: в некоторых делах посредственность, как справедливо признается, вполне терпима – посредственный правовед или судебный оратор, хотя и уступает достоинством красноречивому Мессале, а знаниями – Авлу Касцеллию, все же находит спрос; но поэтам не позволяют посредственности ни боги, ни люди, ни столбы книжных лавок. 374. Как среди приятной трапезы противна нескладная музыка, слишком жирный елей и мак на сардинском меду, потому что ужин мог бы обойтись и без них, – так и стихотворение, придуманное и созданное для услаждения духа, если хоть немногим не достигнет совершенства, то впадет в ничтожество.

379. Кто не умеет играть, тот сторонится упражнений Марсова поля, кто не владеет мячом, диском или обручем, тот останется праздным, чтобы густые ряды зрителей по праву не подняли его на смех. Однако сочинять стихи берется и неумеющий: почему же нет? он и свободен, и знатен, и, главное, владеет всадническим состоянием и свободен от всяких пороков.

385. Ты ничего не будешь делать против воли Минервы – таков твой взгляд, таков твой склад ума. Все же, если ты что-нибудь напишешь, пусть оно дойдет сперва до Мециева слуха, и отцовского, и моего, и пусть до девятого года хранится среди бумаг: чего ты не издал, то можно будет уничтожить, а какое слово выпущено, того не воротить.

391. Орфей, святой толкователь воли богов, отвратил лесных людей от резни и от гнусной пищи – потому и говорят, что он укрощал тигров и яростных львов. И Амфион, говорят, основатель фиванского града, звуками черепаховой лиры сдвигал каменья и сладостными заклинаниями вел их, куда хотел. 396. Это и было мудростью в те времена: отделять общественное от частного, священное от мирского, препятствовать вольному блуду, давать уставы супругам, воздвигать города, вырезать законы на досках. Так-то пришло и званье, и слава к божественным певцам и песнопениям. 401. А за ними явился великий Гомер, и Тиртей закалил песнями мужественные души для Марсовых войн; стихами стали говорить оракулы, стихи указывали путь в жизни, пиерийские лады снискивали милость царей, они же дали изобрести игры, освобождение от долгих трудов. Так не стыдись же Музы, лирной искусницы, и песнопевца Аполлона.

408. Вот вопрос: благодаря природе или искусству снискивает стихотворение похвалу? Но я не вижу прока ни от усердия без природной богатой жилы, ни от дарования, не обработанного искусством: они ищут помощи друг у друга и соединяются в дружеском сговоре. 412. Мальчик, стремящийся в беге достичь желанной меты, многое сделал и вынес, потел и мерз, воздерживался от любви и вина. Флейтист, играющий пифийские гимны, сперва учился и трепетал перед наставником. Недостаточно заявить: «Я слагаю дивные поэмы; пусть на отставшего чесотка нападет, а мне стыдно оказаться последним и признаться, что впрямь не знаю того, чего не учил».

419. Как зазывала скликает толпу на распродажу, точно так же поэт, богатый землями и отданным в рост капиталом, побуждает льстецов стекаться к нему на поживу. Особенно если он умеет хорошо угостить, поручиться за малого бедняка и выпутать его из сетей судебного процесса, то удивительно будет, если ему удастся на свое счастье отличить ложного друга от истинного.

426. Если ты кому-нибудь что-нибудь подарил или хочешь подарить, не думай приглашать его, полного радости, слушать сочиненные тобою стихи: конечно, он будет кричать: «прекрасно, отлично, верно!», будет над ними бледнеть, будет даже слезы проливать из дружеских глаз, подскакивать, топать ногами о землю. Как те, кто наняты плакать на похоронах, шумят и суетятся едва ли не больше, чем те, кто горюет от души, так и насмешник волнуется больше, чем истинный хвалитель. Говорят, что цари, желая заглянуть человеку в душу – достоин ли он их дружбы, – пытают его чистым вином, донимая новыми и новыми чашами; и тебя, если ты сочиняешь стихи, пусть никогда не обманут души, скрытые под лисьей шкурой.

438. Если ты что-нибудь читал Квинтилию, он говорил: «Исправь-ка вот это и вот это». Если ты утверждал, что лучше не можешь и уже дважды и трижды пробовал понапрасну, то он советовал уничтожить дурно обточенные стихи и вновь положить их под молот. Если же ты охотней защищал ошибку, чем исправлял ее, то он больше не тратил попусту ни слов, ни дел, чтобы ты один, без соперника мог любить и себя, и свои сочинения. 445. Всякий честный и разумный муж побранит вялые стихи, осудит грубые, недоработанные заклеймит, повернув перо, черным знаком, урежет избыточные украшения, неясным местам убедит придать ясности, оспорит двусмысленности, отметит то, что следует переделать: он будет Аристархом, но не скажет: «зачем мне обижать приятеля по пустякам?» – ведь эти пустяки приводят к немалому несчастию того, кто, раз осмеянный, навсегда будет отвергнут.

453. Словно того, кто мучится чесоткой, или золотухой, или помешательством и гневом Дианы, – точно так же разумные люди боятся тронуть безумного поэта и бегут от него, и безрассудные мальчишки дразнят его и гонятся за ним. 457. Если такой поэт, бродя повсюду и изрыгая высокопарные стихи, вдруг провалится в колодец или в яму, как птицелов, засмотревшийся на дроздов, то хотя бы он на всю окрестность кричал: «Эй, помогите, добрые люди!» – пусть никто не пытается его вытащить! А если кто попробует помочь ему и спустить веревку, то я спрошу: «Кто знает, может быть, он намеренно бросился сюда и не хочет спасаться?» – и расскажу о кончине сицилийского поэта. 464. Эмпедокл, желая прослыть богом, хладнокровно прыгнул в пылающую Этну. Поэтому предоставим поэтам право погибать; а кто спасает их против воли, тот делает то же самое, что и убийца. Этот поэт не раз уже так поступал, и даже если его вытащить, он не станет человеком и не оставит стремления к славной смерти. 470. Да еще и неясно, за что он сделался стихотворцем: не осквернил ли он отчего праха, не посягнул ли нечестиво на скорбное место, освященное ударом молнии? Ясно, однако, что он безумствует, и словно медведь, сумевший разломать заграждавшие клетку прутья, он ретивой декламацией своих стихов распугивает ученого и неученого; а уж кто ему попадется, того он не выпускает и зачитывает насмерть, как пиявка, которая не отвалится от кожи, пока не пресытится кровью.