Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Заговорить?
                        Мне?
Нет…
         Навряд…
Разве в таком сне
                         говорят?
Разве я спал?
                          Нет,
                     я не спал…
Теплый упал свет
                               на асфальт.
Сколько людей!
                                Звон
Спасских часов.
Словно цветет лен, —
                         столько бойцов!
Чей это
               тут сбор?
               Гул батарей.
Выбеленный собор
               в шлемах богатырей…
Наш!
        Не чужой флаг!
                        Наша земля!
Значит,
            разбит враг?
            Наша взяла?
Как хорошо!
                         Близ
            те, с кем дружил…
Значит,
              не зря
                           жизнь
           я положил.

Какое глубокое, широкое небо! Чистая, ясная голубизна. Высоких-высоких домов белизна. Я здесь никогда еще не был… Вот чудак, Москвы не узнал! Это — Колонный, по-моему, зал. Все непривычно и как-то знакомо. Рядом, конечно, Дом Совнаркома. Прямо, ясно, Манеж. Направо, само собой разумеется, улица Горького. И воздух свеж, и знамя виднеется шелковое. И тоже знакомый, виденный шелк. Колонна вышла из-за поворота… Какой это полк? Какая рота? Песня летит к Кремлевским воротам. Слышу, мои боевые дружки хором ее подхватили! На гимнастерках у всех золотые кружки с надписью: «Мы победили». И пушки за ними всяких систем. Может, вправду в Москве я? Нет… не совсем… Крайний в шеренге — точно, Матвеев. Рядом — наш старшина!.. Значит, уже на войне тишина? Значит, Россия всюду свободна? Значит, победа сегодня? Если такая Москва, может, в Германии наши войска… Видимо, так, в Россию обратно с войны возвращаются наши ребята. Цветы, и «ура!», и слезы, и смех. Ордена и медали у всех. Милиция белой перчаткой дает им дорогу. Меня они видеть не могут. Смеются, на русые косы дивясь… Но нет меня среди нас. В колонне я не иду. Я не слышу, как бьют салютные пушки. Я убит в сорок третьем году у деревни Чернушки.

Как больно, что не вместе, что не с вами
я праздную… Но вот издалека
мое лицо плывет над головами,
и две девчонки держат два древка.

Из-за угла спешит толпа подростков

перебежать и на щите прочесть
большие буквы:
                     Александр Матросов.
Но почему? За что такая честь?

Народ — рекой, плакаты — парусами;

цветной квадрат, как парусник, плывет,
и близко шепот: «Это он, тот самый,
который грудью лег на пулемет…»

Но я-то знаю, — в ротах наступавших

того же года, этого же дня,
у пулеметов, замертво упавших,
нас было много. Почему ж меня?

Нас глиной завалило в душном дыме,

нас толща снеговая погребла.
Как же дошло мое простое имя
от дальней деревеньки до Кремля?

Какой лес, какой лес, какой блеск под ногами, какой снежно-зеленый навес! И верхушки, ну точно до самых небес запорошены, заморожены, заворожены. Сосны, сосны — какой вышины! И сугробы пушистые, в сажень, даже хвоинка с ветки видна. И не покажется, будто война. И что немцы — не верится даже. Идем, шутим, курим — бровей не хмурим. Смерть, говорят, сварливая мачеха, а мы ей смеемся назло. Мне повезло — попал к автоматчикам. Бедовый народ — удалые, отважные. Смех берет — в халатах, как ряженые. В клубе у нас был маскарад, я носил ну вот точно такой маскхалат. И ребята все те же, уфимские, наши. Как нарочно, все четверо — Саши! Воробьев и Орехов, Матвеев и я. Все — до крышки друзья.