Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Теперь, когда бесчисленны отсрочки
конца моих правофланговых лет,
мои глаза не сузятся на точке
клочка земли, где мне открылся свет.

Был это город или деревенька, —

но разве только землю и траву,
ту, по которой полз на четвереньках,
я Родиной единственной зову?

Теперь я вижу дальше, зорче, шире,

за край слобод, за выселки станиц!
Ее обнять — единственную в мире —
не хватит рук, как ими ни тянись!

Когда Папанин заплывал на льдине

в хаос чужих и вероломных льдов,
за родиною-льдинкой мы следили
из-за башкирских яблонных садов…

Без родины, без матери, без друга

немыслимо и близко и вдали, —
как в море — без спасательного круга,
без лодки, без надежды, без земли.

Ее словам я беззаветно внемлю.

Людских надежд и молодости щит, —
народ, или ребенка, или землю
так, как она, никто не защитит!

Сейчас я вижу будущие годы

и мысли просветленной не гоню,
я знаю: будут многие народы
к нам в Родину проситься, как в родню.

Мы дверь откроем братьям беспризорным,

как равных примем в материнский дом,
и от себя отнимем, и накормим,
и в братском сердце место отведем.

В валенках —

                        вода.
Можно и потужить.
Но радуюсь,
                       как никогда, —
в самый раз
                       жить!
Не думаю,
               что умру
там —
             на передовых,
если и в грудь
                      вихрь,
если и упаду,
думаю —
             не пропаду,
варежкой
                кровь утру
и подымусь
                    к утру.
Если
          и упаду —
на руки ребят!
Вынесут,
             поведут,
сердце растеребят,
снова поставят
                         в строй,
буду
       живой опять
по целине лесной
следом
             на след ступать…

Ну и замерзли мы за день, простыли! Избы в селах пустые, жителей нет. Беда! Холодно стало, трудно в России. Из труб ни дымка, ни следа. Немцы — уже приходили сюда. Пусто, холодно, худо. Всех до конца угнали отсюда. И старика не оставили. Это чтоб нам не согреться нигде. Ходим до ночи в талой воде — снег не держится, тает… А как светает — морозец прохватывает, схватывает, и враз ледяные валенки, брат. Это Гитлер во всем виноват. В каждую хату руку засунул, вывернул с кровью на двор. Эх, поскорее б дернуть затвор, очередь дать по сукину сыну! Вот зашли мы в дом на постой. Дом пустой. Печь — развалина. Самим не согреться, не высушить валенок. Легли мы. Лежим, и дрожим, и шепчемся между собою: «Дойдем вот такие, продроглые, к бою, — в госпиталь впору лечь. Лучинки и то не зажечь!» А что, к разговору, если выправить печь? Не веришь? Ей-богу, будет гореть! И чаю сварить, и руки погреть… Материал в углу под руками, глина да грязь; не беда — побывать печниками. Слазь, да смотри не сглазь! Нам работать не в первый раз! Мы — комсомольцы, с ремесленным стажем! Давай-ка вот этот камешек вмажем. Теперь, брат, разогреем в печи концентрат. Замечательная штука — русская печь; в доме тепло и розово, в трубе — вой. А товарищи хвалят меня, Матросова: «Парень ты мировой, с головой! Выход находишь везде, с тобой в беде не погибнешь! Любим мы очень Матросова Сашку. Простой, душа нараспашку, и боец, и печник, и певец. Подбрось-ка еще в амбразурку дровец. А так — до утра бы синели мы…» Уснули бойцы, укрылись шинелями. Чего они хвалят меня? Ну, поправил печурку, ну, расколол сосновую чурку для тепла, для огня. Славно! Изба не коптится, и тепло-тепло. Чудится мне, что печка — дупло, поет из него золотая Шар-птица, и перо за пером улетает в трубу. Все спят. Мне не спится. Думаю я про нашу судьбу.