Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

Воины смотрели на старика, старик на них, а солнце глядело на весь мир. Солнце было осеннее, неласковое… Кого ему ласкать, чему радоваться? Не напевные звуки сладостной музыки долетали к нему с земли, а смертоносный грохот орудий, кровь текла по земле. Солнце было угрюмое, хмурое. Но поляна, но охвативший ее со всех сторон лес были близки и милы душе. Блеклые травы кругом всё еще пыжились, вон там, возле взрытой снарядами воронки, кучка запоздавших цветов; там, у опушки, красуется выводок рыжиков, там кружится в воздухе толчея комаров — это к вёдру. Деревья стоят призадумавшись, словно в дреме. Зеленые косы белоствольных берез облысели, листья наполовину осыпались, пошли в желтизну. Кусты боярышника и крушины-ягоды оделись в пурпур. Янтарные гроздья рябины клонятся книзу. Темные ели в своих темно-зеленых шубах не боятся зимы — им мороз не в мороз! Плывут паутинки, порхают пичуги. От костра несет свежим дымком, но лесные трущобы пахнут осенью, тленом. Вот взмахнул ветерок, и желтый лист, шурша, полетел к двум пулеметам, покрытым дерюгой. Патронные ящики, клочья газет, землянки, палатка командира…

Дед Никита обвел глазами весь этот кусок русского мира, и что-то всколыхнулось в его душе. Лицо его сразу стало значительным и даже торжественным.

Старик поднялся во весь рост — высокий, прямой, широкоплечий.

— Вот, сынки, теперь подумайте-ка, ребятушки мои желанные, кого вы да что ныне защищаете? Дома свои защищаете, родных, знакомых и весь народ советский! Тут уж один за всех, все за одного. Нам, ребята, остервениться надо на врага, все время внушать себе надо: ты, немец, лют, а я вдвое лютей тебя, ты силен, а я вдесятеро тебя сильнее; ты в мою землю залез, ты в моей сторонушке родимой господином надо мною хочешь стать… Такне бывать тому! Повалю я тебя, окаянная твоя сила, сомну я тебя. Ты для нас не великая диковинка. Не стоять бровям выше лба!

Дед Никита ударил себя в грудь, георгиевские кресты на его груди встряхнулись, звякнули.

— Да, братцы… Кончилось время жалеть себя. Родину жалей, а не себя. Умри, а родную землю защити. Только плох тот вояка, который умирать собрался. Грош цена тому в базарный день. Взгляните на меня: в страшительных боях был, а жив-невредим остался…

Старик вскинул руки вверх, и густые брови его грозно сдвинулись.

— Вот мне шестьдесят три года, а я с тридцатилетним потягаюсь. И порешил я, твердо порешил: пока война не кончится, пока врага не изничтожим, в Сибирь мне не возвращаться. Запрет себе в сердце положил. В партизаны вступлю, буду стараться по край ума своего… Далеко моя родная Сибирь, да не в ней одной суть. Хоть и темен, малограмотен я от рождения, а как раскину умом-разумом да спрошу себя: а где моя родина? И отвечу без запинки: вот и полянка эта родина моя, и по родине ехал я восьмеро суток, и к западу родина, и к югу, и к северу. Вся русская земля родина мне из времен вековечных. На том стоять буду, на том и умру! Эх, была не была! Либо в стремя ногой, либо о пень головой! А ну, ребятушки, выпьем! С предбудущим праздничком вас!

ГОРДАЯ ФАМИЛИЯ

1

Полевая баня была устроена в пещере, вырытой в нагорном берегу быстрой речки. Кругом хвойный лес, на прогалинках — большетравье, а в траве спелая земляника-ягода.

Жарко, солнечно. Возле входа в землянку сидят на длинной скамье пятеро голых бойцов, с наслаждением скребут ногтями разомлевшие на солнце бока и грудь, нетерпеливо ждут очереди в благословенную баньку, где как следует можно похвостаться веником и смыть накопившуюся за много боевых недель грязищу.

Рядом, на веселом костре, греется в двух котлах вода, два голых моряка — татарин и украинец — подают в порядке очереди воду ведрами в баню. Из бани долетает смех, говор, гоготанье, блаженные выкрики.

Сидевший на скамейке красноармеец Александр Суворов, сухой и широкоплечий, с загорелыми бронзовыми лицом и шеей, закорючив ногу, колупает мозоли и ведет разговор с товарищами.

— Фамилия наша гордая, — говорит он. — Мы — Суворовы. Я мальчонкой слышал от моего дедушки, ему за сто лет было, как генералиссимус Суворов Александр Васильевич через нашу деревню проезжал. А мой дедушка слышал от своего прадедушки, так это до нашего времени и дошло. Прадедушка моего дедушки в то время парнишкой был, так лет семивосьми. Играли они в городки, в рюхи. Вдруг катит на простой таратайке какой-то, вроде военного, проезжающий, рядом с ним солдат сидит, и на облучке солдат. Военный остановил лошадей, кричит: «Ребята! А примете меня в городки поиграть? Кости поразмять хочу, засиделся».

Тут парнишка (это прадедушка дедушки-то моего) подошел к нему и говорит: «Да ты не умеешь, тебе и в городок-то не попасть».

А он: «Молодец! Бойкой!» — да подхватил мальчишку и стал его шувыкать вверх-вниз, потом поставил на землю, спрашивает: «Как тебя звать?» — «Александром звать, Сашкой…» — «Ого, мой тезка, значит. А по изотчеству?» — «Васильич. А прозвище Суворов. Александр Васильевич Суворов я…»