Том 4. Поэтические поиски и произведения последних лет

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом: приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все хвои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы… И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Но сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —

в зеркалах не исчезают
ничьи глаза,
                ничьи черты.
Они не могут знать,
                               не знают
неотраженной пустоты.

На амальгаме
                        от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.

Так
        хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши,
                  споры,
                              сплетни,
подслушав,
                может сохранить.

И с зеркалами
                         так бывает…
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях
                        в позах стольких
ложь фигурировать могла.

Но живопись —
                   и та свидетель.
Сорвать со стен ее,
                          стащить!
Вдруг,
             как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?

…В серебряной овальной раме
висит старинное одно, —
на свадьбе
                   и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой
сцен и картин
                        не уследить.
Но за историей семейной
оно не может
                  не следить.

Каренина —
                      или другая,
Дориан Грен —
                       или иной, —
свидетель в раме,
                                 наблюдая,
всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:
                       все на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья
                     в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том,
                         что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь
                 притворяться
                                   наловчилась,
а правду
                знали зеркала.

К гостям —
             в обычной милой роли,
к нему —
             с улыбкой,
                                как жена,
но к зеркалу —
                    гримаса боли
не раз была обращена.

К итогу замкнутого быта
в час панихиды мы придем.
Но умерла
               или убита —
кто выяснит, —
                         каким путем?

И как он выглядит,
                            преступник
(с платком на время похорон),
кто знает,
             чем он вас пристукнет:
обидой,
             лаской,
                        топором?

Но трещина,
               изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись
                  очевидца жизни
минувшее пересекла.

И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
              спрятано навеки…
Навеки, думаете?
                                 Нет! —