Том 5. Калина красная

– ...и сколько еще умных книг не прочитано? – Шукшин раздул ноздри и шумно втянул воздух. Встал и прошел по подмостью до конца. – Сколько радости недополучили люди оттого, что не готовы еще понимать большое, серьезное искусство? Сколько дряни, халтуры и пустозвонства обрушено было в разное время на ихние головы? Эх бы-ы, подразобраться-то. В деревне такая нужда нынче особенно. Это понятно. И это отрадно. Грустно только, знаешь, чего? Что за этим «разумным и вечным» надо подыматься и уходить с земли отцов и дедов. Понял?..

Не знаю, существует ли такое в кинотерминологии – режиссерский слух? Его я для себя так бы расшифровал: умение слышать не себя, режиссера, в актере, а, наоборот, актера в себе, режиссере, значит...

У Макарыча абсолютный режиссерский слух. Он всегда знает, чего хочет. К тому же не противник принять встречный совет. Актер для Шукшина прежде всего человек, личность. И за предел этого он не любитель ходить... Считает – ни к чему...

На «Странных людях» был такой эпизод. Снималась массовка – проводы сельского гармониста в армию. В фильм он не попал, но дело не в этом...

День выдался на деревне – самое то... С утра дождичком перекинуло, а нá полдень – по-свежему – солнце. Человек сто, а может, и поболе вышло на расставанье. С песней... Живет в народе такая – «Последний нонешний денечек...». Мотор! Пошли... Головная актерская группа вроде бы ладно взяла песню, а хвост массовочный не тоё... Будто они и не люди деревенские. Позабыли, оказалось песню-то... Дубль... Другой... Макарыч яриться начал. Занервничал. Третий! Пленка горит, а в результате – чепуха сплошная. Вот тогда-то и влетел Макарыч на пригорок, чтобы все его видели, остановил яростным взмахом движение и – как рявкнет:

– Вы што?! Русские или нет? Как своих отцов-то провожали? Детей! Да как же это можно забыть? Вы што?! Вы вспомните! Ведь вот как, братцы...

И – начал:

– «Последний нонешний денечек...» – зычно, разливно, с грустцой и азартом бесшабашным, за всю массовку вложился в голос. Откуда что берется?.. И – вздохнула деревня, прониклась песней...

Когда расходились, сам слышал, как мужики и женщины толковали: вот уж спели так спели! Ах...

И еще к теме о режиссерском слухе. Макарыч замечательно просто умел ладить с абсолютно непрофессиональными, в смысле актерства, людьми. В тех же «Странных людях» то на первом, то на втором плане живут у него обыкновенные сельские жители. К примеру, есть в фильме такой момент: старуха ругается через банное окошко на молодую хозяйку:

– Некудышные совсем молодые пошли! Мужик скоре вернется, а она все ишшо не сготовила баньку!..

Надо было видеть, как разошлась та «актриса». Причем разошлась до «мотора», камера была еще не готова к съемкам. Макарыч аж задохнулся от хохота, обнял бабусю:

– Погоди, ну погоди, мать! Перегоришь раньше-то... – еле унял. А все оттого, что понятное задавал людям, родное им. Непосильного не выдумывал. Тут его глаза надо видеть или представлять: глубокие, прогретые добротой и вниманием к себе. В них так и написано: не робей – помогу. Сей секунд поддержку получишь. Мы же единомышленники...

За вокзалом, в отемневшей к ночи Вологде, в пустом зале шел кинофильм. Слоилась, упираясь в экран, исходящая от проектора голубая речка, и до боли, до слез ненужно погромыхивали с экрана такие родные, выстраданные за столько времени голоса Чудика, Броньки, Матвея.

Вася Белов, писатель, большой товарищ Макарыча, надавил ему на коленку, одобряюще заокал:

– Да ничего, хорошо!.. Чего ты? Брось!

– Зал-то пустой, елкина мать!

– Ну, это... Ну и что?..

... Шукшин, уже дома, кинул рукой сверху вниз:

– Нет, это неудача. Да, да... Не-у-да-ча. Только почему?

Когда Макарыч покусывал губу и похаживал по кухоньке, рассказывал мне про все это, про просмотр такой «Странных людей», да и чего та уж – сам видел, как выходили из зала, не досмотрев, недопоняв чего-то, а если что и выносили с собой, так это – в большинстве – песенку «Миленький ты мой, возьми меня с собой», попытался успокоить его навсегда вошедшими в меня словами друга моего по этому фильму, Захарыча. Там он говорил мне, Кольке:

– И – хорошо! И – славно! А вся-то жизнь в искусстве – мука. Про какую радость – тут – тоже зря говорят. Нет тут радости. И нет покоя. Вот помрешь – лежи в могиле и радуйся. Радость – это лень и спокойствие...”

Из воспоминаний Анатолия Заболоцкого

“Картина «Печки-лавочки» пошла в работу внезапно, никаких сроков на отработку замысла не было. Обстоятельства производства складывались горящие – съемки без подготовки, в спешке. Сюжет фильма предполагалось развернуть на документальной фоне окружающей жизни. В приказе – фильм запускается широкоэкранным. И сколько ни обивали мы порогов, обычный экран снимать не позволили. Для проката выгоднее единица «широкоэкранная». Такая же съемка практически не позволяет проводить хроникальные съемки, а звуковая документальная съемка вообще технически невозможна (вес синхронной камеры – 43 килограмма). Мы много теряем.