Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

В-третьих, среди деятелей ирландского Освобождения он был не борцом, а мечтателем, не политиком, а эстетом — и это в годы, решавшие судьбу Ирландии. Общественность ему претила. Изображая свой душевный склад, Йейтс писал: «…такие люди почти всегда — деятели партий, толпы, пропаганды… и ненавидят партии, толпу, пропаганду». Совесть заставляла его бороться с собой, в молодости он выступал в дублинском «Современном клубе», в старости — в сенате; не случайно заглавие сборника стихов — «Ответственность». Но когда в пасхальный понедельник 1916 года в Дублине вспыхнуло восстание против англичан, жестоко подавленное, то во главе его стояли близкие его знакомые, а для него оно оказалось неожиданностью. Он написал стихотворение «Пасха 1916 года» с рефреном «Рождается грозная красота» и спрашивал в нем себя: как могли стать героями эти обычные люди — вздорная аристократка, преподаватель, литературный критик, непутевый военный? Духом он чувствовал себя выше них, а делом оказался ниже. Это душевное раздвоение означало, что Йейтсу трудно было найти общий язык не только с окружающими, но и с самим собой.

В-четвертых, среди мечтателей эстетического символизма Йейтс оказался точно так же душевно расколот на мистика и рационалиста. Он был мистиком по душевной склонности, но не по природным данным: искал непосредственного слияния души с мировым целым, но не мог его достичь. Эту недостаточность чувства он пытался возместить напряжением ума: смолоду увлекался теософией, занимался оккультными науками, изучал каббалу, Платона с Плотином и индийскую мудрость. Он написал «Видение» — ювелирно детализированную книгу откровений о Великом Колесе двадцати восьми воплощений (по числу лунных фаз и карт таро), через которые проходят мировая история, национальная душа и человеческая душа с ее двумя ликами и четырьмя началами. Но это откровение было явлено не ему: это молодая жена его из любви к мужу стала талантливым медиумом, и это под ее диктовку и с ее автоматического письма собирал Йейтс образы, из которых возводил самоосмысляющую постройку. Образы — потому что откровение не может быть иначе как через символы; Йейтс сам терялся в наплыве этих образов, пока голоса не сказали ему: «Мы явились дать метафоры для твоих стихов».

Не потерять, а найти себя в стольких противоречиях Йейтсу помог театр. В Нобелевской речи он сказал, что рядом с ним должны бы стоять его покровительница Августа Грегори, организатор ирландского национального театра, и его друг — драматург Джон Синг. В деятельности «ирландского возрождения» театр представлял собой как бы равнодействующую между той элитарной лирикой, с которой начинал Йейтс, и массовой политической пропагандой, которой он чуждался. Театр — место, где актер должен себя одновременно чувствовать и слившимся со своей ролью, и отдельным от нее. По этому образцу Йейтс рисует и отношения человека с самим собой. Каждый из нас представляет собой две маски (не «лицо» и «маску», а именно две равноценные маски): «солнечного человека» и «лунного человека», объективного и субъективного, носителя морального долга и эстетического чувства. Каждому из нас ближе один лик, чем другой, то больше, то меньше; каждому приходится искать место в поле тяготения между тем и другим. Таких мест может быть несколько. В сборнике «Ветер в камышах» от голоса Йейтса отделяются голоса его двойников: Айдха, Ханраэна, Михаила Робартеса; первый — чистый «огонь вдохновения», второй — смятенный «огонь, развеваемый воздухом», третий — волхвующий «огонь, отраженный в воде». Эти (и другие) лирические «я» возникают в стихах Йейтса вновь и вновь.