Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

А теперь оглянемся на действительность. Мы видим: комментарий необходим классическому тексту; надеяться на то, что текст наедине с читателем будет говорить сам за себя и чудом будет правильно понят, — пустое обольщение. А для этого комментарию нужно место. И чем шире круг читателей, к которому обращена книга, тем больше нужно и места для комментария: читателю «Литпамятников» достаточно сообщить, кто такой Посидоний или Идоменей, а читателю «худлитовской» серии не мешает напомнить и о том, кто такой Сократ или Ахилл. И здесь начинается самое противоестественное. «Литературные памятники» — это, кажется, единственное сейчас издание, в котором объем примечаний указом не ограничен: издательство «Наука» еще не решается изгонять науку из своих книг. Но спустимся ступенькой ниже — и уже в «Художественной литературе» наткнемся на процентную норму: комментарий должен занимать объем не более 15 % от объема текста. Что можно вместить в эти 15 %, кроме бесполезных общеосведомительных справок: «такой-то жил тогда-то, занимался тем-то»? Спустимся еще ступенькой ниже: вот массовые серии — «Классики и современники», «Школьная библиотека», не тысячные, а полумиллионные тиражи. Какой здесь комментарий? А никакого. Вот «Евгений Онегин», вот строка «Манзони, Гердера, Шамфора…» — и ни слова пояснения, пусть читатель наслаждается музыкой имен. Вот «Лирика» Пушкина, стихотворение «Кинжал», строки: «Апостол гибели, усталому Аиду перстом он жертвы назначал, и вышний суд ему послал кинжал и деву Эвмениду» — и ни слова пояснения, пусть читатель разгадывает загадку или бросает книжку. Право, такое отношение к комментарию в массовых изданиях равносильно издевательству над читателем.

Я советую: возьмите в руки хоть ненадолго том писателя, которого мало кто сейчас читает, — Кантемира (хотя бы в большой «Библиотеке поэта»). Его сатиры снабжены огромным комментарием, потому что он писал этот комментарий сам, объясняя непривычному читателю все недостаточно знакомое и в именах, и в реалиях, и в лексике, и в образных оборотах, и в ходе мысли. Он понимал, что в его эпоху такой комментарий должен заменить энциклопедию новой, послепетровской русской культуры, и он заменял ее. Кантемиру приходилось просвещать этим невежественное дворянство; уверены ли мы, что среди наших читателей, даже с законченным средним образованием, нет таких, которым нужна подобная энциклопедия?

Мы добиваемся подъема культуры. Мы добиваемся любви и уважения к прошлому. Мы добиваемся знания этого прошлого. Но получается так, что знание существует отдельно, а прошлое — отдельно. Знание — в учебниках и ученых книжках о Пушкине, которые порой так скучно читать, что забываешь самого Пушкина; а прошлое — вот в таких изданиях Пушкина, где начинающий читатель оставлен наедине с непонятностью. Для иностранцев, обучающихся русскому языку, издаются книжки с объяснениями устарелых слов, трудных синтаксических оборотов, непонятных имен, — русский читатель этого лишен. Издайте для многомиллионного читателя хотя бы минимум школьной классики с такою же заботою, не жалея места на объяснения, — и, честное слово, это больше даст нашему просвещению, чем любая школьная реформа.

Вот как далеко мы ушли от обсуждения «Размышлений» Марка Аврелия в издании «Литературных памятников». Остановимся же здесь; пусть дальше думают сами читатели и сами издатели.

ЭКСПЕРИМЕНТЫ ДЛЯ СЕБЯ [137]

По специальности я — филолог-классик, переводить мне приходилось почти исключительно греческих и латинских поэтов и прозаиков. По традиции этими переводами занимаются только филологи, всеядным переводчикам такая малодоходная область неинтересна. Так называемые большие поэты в нашем веке тоже обходят ее стороной. Есть исключения: для одной книжки избранных стихов Горация фанатичный Я. Голосовкер заставил перевести по нескольку стихотворений не только И. Сельвинского, но и Б. Пастернака. Переводы получились хорошие, но нимало не выбивающиеся из той же традиции, заданной стилем переводчиков-филологов. Любопытно, что в другой не менее специальной области — в переводах из арабской и персидской классической поэзии — положение иное: там большинство переводов делается (или по крайней мере делалось) приглашенными переводчиками-поэтами, работавшими с подстрочника, без филологической подготовки. Вероятно, в такой системе были и плюсы, но требования к точности стихотворного перевода на восточном материале заметно ниже, чем на античном. Наверное, это значило, что Восток, даже классический, был актуальнее для советской культуры, чем античность. Об этом я слышал и от ориенталистов, и от мастера, много переводившего как с античных подлинников, так и с восточных подстрочников, — от С. В. Шервинского.