Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Больше того, я задумался: если соблюдение стиха понуждает к отклонению от точности, то, может быть, имеет смысл иногда переводить так, как это сейчас делается на Западе: верлибром, без рифмы и метра, но за счет этого — с максимальной заботой о точности смысла и выдержанности стиля? У нас это не принято, да и на Западе не всеми одобряется («ни стих, ни проза, переводческая lingua franca» — было написано в одной рецензии). Мне давно казалось, что некоторые подстрочные переводы стихов прозой в сносках бывают выразительнее, чем переводы стихов стихами в основном тексте. Конечно, не все можно так переводить: есть стихи, в которых ритм и звукопись едва ли не важнее смысла слов, к ним это неприменимо. Верхарна я решился бы переводить без рифм, а Верлена — нет; октавы Ариосто решился, а «Дон Жуана» не решился бы. Я очень много переводил стихов «размером подлинника», передавал очень сложные размеры («ропалический стих»!) — я решил, что имею право на эксперимент.

Таких переводов — «правильный стих свободным стихом» — я сделал довольно много, пробуя то совсем свободные, то сдержанные (в том или другом отношении) формы верлибра; попутно удалось сделать некоторые интересные стиховедческие наблюдения, но сейчас речь не о них. Сперва я сочинял такие переводы только для себя. Когда я стал осторожно показывать их уважаемым мною специалистам (филологам и переводчикам), то последовательность реакций была одна и та же: сперва — сильный шок, потом: «А ведь это интересно!» Теперь некоторые из этих переводов напечатаны, а некоторые печатаются.

Оглядываясь, я вижу, что выбор материала для этих экспериментальных переводов был не случаен. Сперва это были Лафонтен и разноязычные баснописцы XVII–XVIII веков для большой антологии басен[147]. Опыт показывает, что любой перевод европейской басни традиционным русским стихом воспринимается как досадно ухудшенный Крылов; а здесь важно было сохранять индивидуальность оригинала. Мой перевод верлибрами (различной строгости) получился плох, но я боюсь, что традиционный перевод получился еще хуже. Потом это был Пиндар[148]. Здесь можно было опереться на традицию перевода пиндарического стиха верлибром, сложившуюся в немецком штурм-унд-дранге; кажется, это удалось. Потом это был «Ликид» Мильтона[149]: всякий филолог видит, что образцом мильтоновского похоронного «френоса» был Пиндар, и мне показалось интересным примерить к подражанию форму образца. Потом — «Священные сонеты» Донна[150]: форма сонета особенно стеснительна для точности перевода образов и интонаций, а мне казалось, что у Донна всего важнее именно они. Потом — огромный «Неистовый Роланд» Ариосто[151]: убаюкивающее благозвучие оригинала мешало мне воспринимать запутанный сюжет, убаюкивающее неблагозвучие старых отрывочных переводов мешало еще больше, и я решил, что гибкий и разнообразный верлибр (без рифмы и метра, но строка в строку и строфа в строфу), щедрый на ритмические курсивы, может оживить восприятие содержания. Потом — Еврипид. Ин. Анненский навязал когда-то русскому Еврипиду чуждую автору декадентскую расслабленность; чтобы преодолеть ее, я перевел одну его драму сжатым 5-стопным ямбом с мужскими окончаниями, начал вторую, но почувствовал, что в этом размере у меня уже застывают словесные клише; чтобы отделаться от них, я сделал второй перевод заново — упорядоченным верлибром. Результат мне не понравился; 5-стопная «Электра»[152] была потом напечатана, а верлибрический «Орест»[153] остался у меня в столе. О некоторых мимоходных авторах (дороже всего мне У. Б. Йейтс и Георг Гейм[154]) говорить сейчас не стоит.