Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Соотношение нулевых (на ударный слог), 1-сложных, 2-сложных и более длинных безударных зачинов в словах «естественной» прозаической речи и в анакрусах I и XXV песней нашего перевода — в процентах — действительно выглядит так:

Стало быть, тенденция к отходу от общеречевых норм присутствовала в переводе с самого начала, а затем по ходу работы прояснилась и усилилась. Я не помню, на каком этапе работы (переводя которую песнь) я почувствовал, а потом осознал свое самоограничение. Я попробовал сделать подсчет употребительности разных типов анакрусы по 200 строк из разных песен. Получилось, что первые сдвиги произошли уже в I песне, а окончательные между XVII и XVIII песнями, когда было сделано около трети работы.

Оказалось, что сокращается не только доля односложных анакрус (о чем я догадывался и без подсчетов), но и доля нулевых анакрус (об этом непосредственный слух ничего мне не говорил). Если считать нулевыми, «дактилическими» зачины — ∪∪ и ∪∪∪, «анапестическими» (с учетом сверхсхемных ударений) ∪∪—, —∪— и ∪—, а «ямбическими» ∪—∪, то пропорция их будет в начале I песни 21: 56: 23 %, а в XXV песни — 10: 88: 2 %. Анапестический зачин становится почти 90-процентным правилом, а дактилические и ямбические зачины должны ощущаться как оттеняющие исключения. Так ли это в психологической действительности, предстоит еще проверить. Во всяком случае, «стихом, организованным по анакрусе», этот результат ненамеренного эксперимента может называться с полным правом.

ПЕРЕВОДЧЕСКИЕ «ОТТАЛКИВАНИЯ» [159]

Русский Еврипид — это Еврипид Иннокентия Анненского. Подвигом его жизни был перевод всех его восемнадцати трагедий; мы редко отдаем себе отчет, что все его собственные лирические стихи, которыми мы восхищаемся, писались лишь урывками от этого главного дела. Этой своей работой он прочно загородил дорогу всем иным возможным вариантам русского Еврипида. Какой переводчик в наши дни рискнет потратить годы на новый эксперимент с сомнительным исходом? А любой новый перевод может быть только экспериментом, как был экспериментом перевод Ин. Анненского. Он заставил Еврипида говорить языком начинающего русского декадента: укороченными фразами, изломанными на анжамбманах, разорванными на многоточиях, разбитыми ремарками «пауза». Все это заставляло читателя почувствовать: слова — это не главное, главное — то, что происходит где-то там, в душе, по ту сторону слов. А для всякого, кто читает античного поэта в подлиннике, главное — именно слова, монументальным синтаксисом и ритмом как бы ручающиеся за подлинность происходящего. Я тоже был малодушен и не пытался посвятить жизнь созданию нового русского Еврипида — наверное, и не смог бы: я недостаточно чувствую поэтику греческой трагедии. Но одну маленькую попытку я сделал, а она сама повлекла за собой другую. Я перевел «Электру» (выбор был сделан совершенно наудачу), поставив себе целью подчеркнуть не то, чем Еврипид непохож на двух других трагиков, а именно то, в чем он одинаков с ними: логичность, а не эмоциональность; связность, а не отрывистость; четкость, а не изломанность; сжатость, а не многословие. Я нарочно взял для перевода 5-стопный ямб с преимущественно мужскими окончаниями; он на два слога короче греческого размера, такое упражнение в краткости всегда дисциплинирует переводчика. А для хорических частей — свободный стих, верлибр, уже испробованный в переводе Пиндара: он обеспечивал лучший контраст между диалогами и хорами. Перевод «Электры» был напечатан в самом случайном месте — в журнале «Литературная учеба» (1994, № 2), с архангелом Михаилом на обложке. Надеясь, что коллеги-классики этого издания не читали, я позволю себе привести отрывок как пример стиля: стихи 900–930, речь Электры над телом Эгисфа.