Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Все это предъявляет высокие требования к читателю. Мы должны воспринимать не только то, что мы читаем, но и то, что мы должны были бы, по нашим стилистическим ожиданиям, прочитать на этом месте. Всегда ли мы к этому подготовлены? У Б. Житкова есть точное определение стертого, безличного стиля: «язык ручается, что ничего не произошло». Про тот стиль систематических проколов, который избрала Е. А. Костюкович, можно сказать: «язык ручается, что все это выдумано». Если мы этого не будем замечать, мимо нас пройдет главная тема Эко — связь вымысла и действительности. Потому что действительность от вымысла отличается не предметами и событиями (об этом Эко рассуждает прямо и пространно), а языком (об этом он знает, но молчит).

И все это предъявляет высокие требования к переводчику. Словарное богатство и стилистическое богатство у Е. А. Костюкович изумительны, как ни у кого, мы это знаем уже двадцать лет. Но в ее распоряжении был все-таки наш русский язык, а русский язык, по-видимому, к такому стилистическому испытанию еще не готов. Решаюсь сказать: кабы не уважение к Эко, Е. А. Костюкович сделала бы перевод вольнее и лучше — опираясь на особенности русского языка. В запаснике итальянского языка — семь веков и десяток диалектов; в запаснике русского — три столетия ускоренного развития, которое позволяет нам ощущать возраст каждого слова и каждого синтаксического оборота, если, конечно, мы этого хотим. У Эко в его работе над языком был огромный запас стилистических полуфабрикатов. У русского переводчика этого нет, ему приходится работать с нуля. Я чувствую себя виноватым перед Е. А. Костюкович за то, что русские переводы античных и средневековых авторов, начиная от талантливых ремесленников 1880‐х годов и кончая теми недавними, при которых я сам состоял редактором, произвели на нее впечатление «почти современного стиля с вкраплениями». Всю свою жизнь я старался, чтобы это было не так: чтобы это был не «современный», а «межвременный» стиль с вкраплениями — потому что литературный язык существует не затем, чтобы дробить культуру на сменяющиеся современности, а затем, чтобы связывать их между собой.

Что именно брать за основу такого «межвременного» стиля, каждый экспериментатор решает сам. Над «Баудолино» мне часто казалось, что такой художественный язык, пригодный для описания всех эпох, был бы похож на тот научный язык, который выработал Тойнби, — в котором афинская агора называется «пьяцца», а Катон Утический делает себе харакири. Но аналогия здесь слишком трудная, и поэтому я чаще оглядывался на русский язык пушкинского времени, столь энергично нами забываемый. Тому была еще одна причина: именно в пушкинское время работал наш писатель, по жанру ближе всего подходящий к «Баудолино». Это Вельтман — такие его произведения, как «Кащей бессмертный», «Святославич, вражий питомец» и особенно «Генерал Каломерос», о Наполеоне. Подробнее говорить о Вельтмане сейчас нет времени, но если кто его не помнит, пусть перечитает. Вспомнить его по поводу «Баудолино» так же естественно, как по поводу «Маятника Фуко» было естественно вспомнить топорную повесть Гумилева «Веселые братья» — настоящего Гумилева, поэта.

Но эти литературные оглядки не так интересны, как лингвистические оглядки, к которым нас побуждает «Баудолино» в нашей общей работе над современным русским литературным языком. Ревизуя наши переводческие средства, мы приходим едва ли не к теории трех стилей, которую по романтической инерции привыкли ругать. У Ломоносова были три стиля: средний, нейтральный, и два крайних, со специфическими славянизмами и специфическими вульгаризмами. Подставьте вместо славянизмов пушкинские архаизмы, которые стали уже непонятными, — их очень мало! — а вместо мужицких вульгаризмов газетные вульгаризмы, — и мы получим те три стиля, которыми пользуется современный писатель, только обычно неосознанно. Осознать это очень важно для развития русского литературного языка, а кому естественнее всего начать это осознание? Переводчику: ему больше приходится полагаться на разум, а не только на интуицию. Скажем спасибо таким переводчикам, как Е. А. Костюкович.

ИНТЕРВЬЮ ПО ПЕРЕПИСКЕ [164]

1. Михаил Леонович, как Вы относитесь к творчеству Данилы Скуфейкина? Согласны ли в оценке его вклада в русскую поэзию с Д. Дымко?