Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Было приятно увидеть, что есть еще поэты, способные сосчитать 5 + 6 = 11 слогов и ни разу с этого счета не сбиться. Было приятно увидеть столько разноударных рифм и вспомнить не только Симеона, но и Мариенгофа. Надеюсь, что в следующих публикациях исчезнут такие недоразумения, как рифмы сбоку — ногу, розни — розги, кони — гонит, ритор — Юпитер: видимо, привычка к неточной рифме оказалась у автора сильнее, чем к силлабо-тонике. А еще сильнее оказалась привычка к деграмматизации рифмы: доля глагольных рифм у учителя Кантемира оказалась меньше, чем у самого Кантемира. Эта иерархия стиховых привычек психологически весьма любопытна.

2. Не претит ли Вам скомороший глум, зачастую раздающийся со страниц журнала? Насколько оправданна композиция? Прочитываются ли «монтажные» метафоры?

У современного русского авангарда в стихах и прозе трудное положение. Массовый читатель его не читает, потому что слишком трудно, а подготовленный — потому что слишком скучно: все время кажется, что ты уже читал что-то похожее по-английски или по-испански. Я не так уж начитан в современной западной литературе, но и меня не покидает ощущение: «где-то это уже было». («Новаторы до Вержболова» и т. д.). Поэтому я плохой читатель и, вероятно, бросаю читать раньше, чем дохожу до самого главного места. Впрочем, прозу я отвык читать всякую, не только авангардную, а и тургеневскую, поэтому прошу с моим впечатлением не считаться. Это оттого, что я смотрю на новейшую литературу извне ее системы, а не изнутри. А извне системы, известно, между Корнелем и Расином никакой разницы, изнутри же они — небо и земля. Будет время — постараюсь выучить и этот новый для меня язык; а что я предпочитаю начинать это учение со стихов — простите стиховеда. Что делать, чтобы наш авангард не казался таким вторичным? Вероятно, сосредоточиться не на образах, которые всегда могут казаться переводными, а на языке, который неповторим. Как? Не знаю; знал бы, сам пошел бы в писатели. Я не знаю даже, что значит «монтажная метафора». Поэзия больше работает с языком, чем проза, поэтому она мне и интереснее.

3. «Образы могут казаться переводными»: что является условием переводимости поэзии и что вообще есть перевод? Транскрипция, попытка восстановить утраченное после вавилонского смешения первородство, попытка прорваться к некому праязыку, как утверждал В. Беньямин?

Для читателя перевод — это средство что-то узнать о произведениях, с которыми он не может познакомиться в подлиннике; для писателя — это средство обогатить свою литературу приемами, формами, темами, которые разработаны в других литературах; для филолога — это средство понять, что и сколько можно изменить в тексте, сохраняя ощущение, что произведение продолжает оставаться самим собой. Легче всего переводится то, что не зависит от языка (так называемое содержание — образы и мотивы), труднее — язык и стих. Обычно переводчик сохраняет образы, подменяя звучание чужого языка своим, но бывает и наоборот: У Кирсанова есть стихотворение «Лес окрылен…», начало которого воспроизводит звуки Верлена «Les sanglots longs…», а образы подменены новыми; настаиваю, что это тоже перевод. Мне говорили, что так — подставляя похоже звучащие русские слова — делались звуковые переводы модных английских песенок для не знающих языка. Патриарх футуристов доктор Кульбин увещевал на смертном одре: «только не переводите иностранные стихи! лучше переписывайте их русскими буквами». Не знаю, это ли Вы имели в виду под словом «транскрипция». О том, что все стихи вообще являются переводом с божеского языка на человеческие, писала, кажется, Цветаева; так ли это — пусть отвечают те, кто владеет довавилонским языком.

4. Куда может зайти эволюция стиха? В сторону еще большей свободы формы? Насколько верлибр органичен для русской речи? Воскреснет ли в прозе сюжет, который отсутствует как адекват времени, которое бесструктурно?