Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

В словесном составе трех редакций перевода и промежуточных вариантов добавленными и замененными, т. е. принадлежащими Мандельштаму, могут считаться 75 знаменательных слов (36 существительных, 22 прилагательных, 17 глаголов). Бóльшая часть их имеет в своем значении признаки сильной динамичности или яркой вещественности (44 слова, 60 %).

Усиленную динамичность можно видеть в следующих словах, привнесенных Мандельштамом: бег, пронеслась (ватага), вырвавшись, клубится складок буря, поймав на взмах ресницы, зажал в горсть, ставит на колени, кипит брага, тянет тяга, жмется, ранить, не хочу, из последней мочи. Усиленную вещественность можно видеть в следующих словах: очаг лазури, тлеют в тлене, хмуря брови, пристала к толпе (вместо «пребывает в местах»), умиранье наго, пена в пене, ватага, радуга, струны (сухожилий), золотые (жилы), в прозрачной (смене), семицветный (мир), косящий (бег), безкостная (земля), жирная (земля, печаль), солодовая (брага). Всего 22 и 22 слова: можно считать, что динамичность и вещественность важны для Мандельштама в равной мере.

Обратных перемен, т. е. ослабления динамичности или вещественности подлинника, у Мандельштама почти нет. Из сильных движений опущено только «вырвано сердце», из предметных признаков — только такие слабые, как «как тень» и «светлые (часы)»; кроме того, в окончательном варианте потеряно «слеп тот».

Любопытно другое: Мандельштам систематически опускает в своем переводе признаки времени: ora, già, sempre, ognor più, переводит anchora как «едва», а vive et verrà прошедшим временем «существовало». У Петрарки весь сонет построен на ощущении бегущего времени: «промчались дни мои, светлые часы длились мгновение ока, тщетны были упования, потому что сердце у меня вырвано и возлюбленная моя — уже разъятый прах; но лучший ее образ будет жить вечно, любовь моя к нему все больше, и, седея, я вижу, какова она ныне в раю». У Мандельштама эти сменяющиеся моменты сведены к двум планам, прошлому и настоящему: «промчались дни, пронеслись часы, немногое осталось; мир лжив, печаль жирна, смерть неизбывна, возлюбленная в земле, но меня все тянет к ней; а то, что было в ней, вырвалось ввысь, клубится и по-прежнему пленяет» — ни будущего, ни надежд на будущее, ни седеющего движения к будущему. Было установлено, что в стихах Мандельштама (в отличие, например, от Гумилева и Ахматовой) больше разработана лексика и грамматика пространства, нежели времени[220]; точно так и Петрарку он переводит с языка времени на язык пространства. Это не впервые: мы знаем, что даже чтимого Бергсона, паладина переживаемого времени (durée), Мандельштам перетолковывает и хвалит то, что Бергсон осуждал: преображение временнóй линии в пространственный «веер» («О природе слова»).

В частности, следствием этого является отрывистость мандельштамовского текста. У Петрарки катрены заняты двумя длинными предложениями, у Мандельштама их в первой редакции 7, во второй — 6, в третьей — 5. У Петрарки мысль внутри этих предложений течет связно («тот слеп, кто возлагает надежды на этот мир, ибо в нем…»), у Мандельштама она разбита точками, и логику, перекидывающуюся через эти точки, не всегда легко понять («Слепорожденных ставит на колени надменный мир. Кипит надежды брага. А сердце где?..»). Такая деформирующая отрывистость часто встречается у начинающих переводчиков, которые не умеют охватить взглядом целое и переводят текст по кускам, теряя связь между ними. Но Мандельштам, который перевел 19 книг и написал несколько статей о переводном деле, никак не был неопытным переводчиком: для него отрывистость была частью общей установки.

Наконец, по меньшей мере 6 слов из числа добавлений и замен можно считать просторечными или хотя бы непоэтическими: ватага, пристала (к толпе), жмется (к земле), жирная (земля), косточки (вместо «кости»), из последней мочи. На фоне традиционных представлений о гладком высоком стиле Петрарки они звучат диссонансами (на фоне единственно заметных русских переводов Вяч. Иванова — тем более). Это подчеркнуто вызывающим соседством с архаизмом «днесь». Было показано, что такой отказ от традиционного поэтического языка во имя нового, творимого, будто бы спонтанного — характерная черта поэтики Мандельштама 1930‐х годов (Ю. И. Левин). Мандельштам переводит Петрарку именно на такой язык.