Том 5. Произведения 1856-1859 гг.

[54] Часто въ это лто я приходила на верхъ въ свою комнату, ложилась на постель противъ Маши, и какая-то тревога счастья обхватывала меня. Я не могла засыпать, перебиралась къ бдной Маш, обнимала, цловала ее толстую, пухлую шею и говорила ей, что я совершенно счастлива. И она, бедняжка, тоже увряла, что она совершенно счастлива, и въ глазахъ ея, глядвшихъ на меня, мн казалось, что точно свтилось счастье. Потомъ она притворялась сердитой, прогоняла меня и засыпала, а я до зари сидла на постел и переби[ра]ла все то, чмъ я такъ счастлива. И не было конца причінамъ счастья, и къ каждому изъ моихъ счастій примшивался онъ или его слово, или его мысль. Иногда я вставала и молилась. Молилась такъ, какъ ужъ больше никогда не молилась. И въ комнатк было тихо, только Маша дышала, и я поворачивалась; и двери и занавски были закрыты, и мн не хотлось выходить изъ этой комнатки, не хотлось, чтобы приходило утро, не хотлось, чтобы разлетлась эта моя душевная атмосфера, окружавшая меня. — Мн казалось, что мои мечты и мысли и молитвы — живыя существа, тутъ во мрак живущія со мной, стоящія надо мной, летающія около моей постели. И каждая мысль была не моя, а его мысль, и каждая мечта была мечта о немъ, и въ каждомъ воспоминаніи, въ воспоминаніи того даже времени, когда я его не знала, — былъ онъ, и молитва была за него и съ нимъ. <Онъ наяву, и въ мечтаніяхъ, и во сн, онъ всегда былъ со мною>. Однако я еще сама себ не признавалась въ любви къ нему. Ежели бы ясно поняла, что я чувствую, я бы сказала это Маш, а тогда я ей еще ничего не говорила. Я тогда еще боялась признаться себ въ своемъ чувств. Я была горда. И женской инстинктъ мн говорилъ, что ежели бы я ясно сказала себ, что люблю его, я бы спросила себя, любитъ ли онъ меня, и должна была бы отвтить: нтъ. Я смутно предчувствовала это и потому боялась разогнать волшебный туманъ, окружавшій меня. Притомъ мн такъ было хорошо, что я боялась всякой перемны. Онъ всегда обращался со мной, какъ съ ребенкомъ. Хотя и старался скрывать, но я всегда чувствовала, что зa тмъ, что я понимаю, въ немъ остается еще цлый міръ, чужой для меня, въ который онъ не считаетъ нужнымъ впускать меня. Никогда почти я не могла замтить въ немъ смущенья или волненья при встрчахъ и разговорахъ со мной, которые бывали иногда такъ искренни и странны. Главное-жъ — онъ никогда не говорилъ со мной про себя. <Онъ былъ предводитель нашего узда и> Я знала по деревенскимъ слухамъ, что кром своего хозяйства и нашего опекунства онъ занятъ какими-то дворянскими длами, за которыя ему длаютъ непріятности. Но всякой разъ, какъ я наводила разговоръ на эти занятія, онъ морщился своимъ особеннымъ манеромъ, какъ будто говорилъ: «полноте, пожалуйста, <болтать вздоръ и> притворяться, что вамъ можетъ быть это интересно», и переводилъ разговоръ на другой предметъ.

[55] Потомъ, что тоже сначало обманывало меня, онъ какъ будто не любилъ или презиралъ мою красоту. — Онъ никогда не намекалъ на нее и морщился, когда при немъ называли меня хорошенькой. Напротивъ, вс недостатки мои онъ ясно видлъ и любилъ ими какъ будто дразнить меня. <Родинку на щек онъ называлъ мушищей и уврялъ, что усы мн скоро придется брить съ мыломъ. Красивые туалеты или куафюры новыя, которыя мн шли, казалось, возбуждали въ немъ отвращенье.> Одинъ разъ въ свои имянины я ждала его и надла новое ярко-голубое платье, очень открытое на груди, <и красныя ленты> и перемнила прическу, зачесала волосы къ верху, что очень шло ко мн, какъ говорили Маша и двушки. Когда онъ вошелъ и удивленно посмотрлъ на меня, я оробла, покраснла и умоляющимъ взглядомъ спрашивала его мннья о себ въ новомъ наряд. Должно быть, въ моихъ глазахъ онъ прочелъ другое. Онъ сдлалъ свою недовольную мину и холодно посмотрлъ на меня. Когда теперь я вспоминаю это, мн ясно, почему ему непріятно было. Деревенская безвкусная, безтактная барышня, которая начинаетъ нравиться, воображаетъ себя красавицей и побдительницей и для 2

^хъ

сосдокъ и стараго друга дома нескладно убралась всми своими нарядами и выставила свои прелести. Весь этотъ день онъ жестоко мучалъ меня за мое голубое [платье] и новую прическу. Онъ былъ офиціально холоденъ со мной, насмшливъ и ни на одинъ волосокъ не былъ со мной иначе, чмъ съ другими. Въ цлый день я не могла вызвать отъ него ни однаго дружескаго, интимнаго слова или взгляда. Вечеромъ, когда вс ухали, я сказала Маш, что платье мн жметъ, и ушла на верхъ. Я сбросила противное платье, надла лиловую кофточку, которую онъ называлъ семейно-покровской кофточкой, и, уничтоживъ съ трудомъ сдланную утромъ прическу, зачесала волоса гладко зa уши и сошла внизъ.

— A! Лизавета Александровна! здраствуйте, — сказалъ онъ, увидавъ меня, и все лицо его отъ бороды до лба просіяло той милой, дружески-спокойной улыбкой. — Наконецъ-то удалось увидать васъ. Такъ-то лучше.

— Разв вы не любите ея новую прическу? — спросила Маша. — А я нахожу, что къ ней очень идетъ.