Том 6. Западня

Потом весь зал заплясал у нее перед глазами, и газовые рожки полетели куда-то, словно падающие звезды. Жервеза была мертвецки пьяна. Она слышала яростную перебранку между Ненасытной Утробой и этим прохвостом Коломбом. Ну и разбойник, ставит в счет четыре бутылки вместо одной! Но ведь мы не на большой дороге! Тут началась невообразимая свалка, послышались вопли, грохот падающих столов. Это папаша Коломб без лишних проволочек вышвыривал всю компанию из «Западни». На улице приятели столпились перед запертой дверью и принялись всячески поносить хозяина. Дождь шел по-прежнему, дул ледяной ветер. Жервеза потеряла Купо, нашла его и снова потеряла. Ей хотелось домой, она ощупью шла вдоль лавчонок, чтобы не сбиться с дороги. Внезапно наступившая темнота удивляла ее. На углу улицы Пуассонье она плюхнулась в сточную канаву и решила, что пришла в прачечную. От струящейся кругом дождевой воды у нее кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Наконец она добралась до дома и прошмыгнула мимо привратницкой; Лорийе и Пуассоны, сидевшие за столом у Бошей, брезгливо поморщились, увидев ее в таком неприглядном виде.

Она и сама не знала, как поднялась на седьмой этаж. Наверху, в коридоре, к ней подбежала Лали: девочка узнала шаги Жервезы и ласково протянула к ней ручки.

— Госпожа Жервеза, — говорила она смеясь, — сегодня папы нет дома, идемте, поглядите, как спят мои детки… Они такие милые!

Но, увидев бессмысленный взгляд прачки, она попятилась и задрожала. Ей был знаком этот водочный дух, эти мутные глаза, этот судорожно сведенный рот. Жервеза ничего не ответила; спотыкаясь, она прошла мимо Лали, которая, стоя у порога, безмолвно следила за ней своими серьезными черными глазами.

XI

Нана, подрастая, становилась продувной бестией. К пятнадцати годам она взошла как на дрожжах и стала белокожей, пухленькой, круглой, как пышка. Да, уже пятнадцать лет, крепкие зубки и никаких корсетов. Мордашка молоденькой потаскушки, — что называется, кровь с молоком, кожа бархатистая, как персик, задорный носишка, розовые губки, а глаза такие блестящие, что мужчинам хотелось от них прикурить. Шапка волос цвета спелой пшеницы и крошечные веснушки на скулах, словно золотая пыль, упавшая с солнечного венка на голове. Хорошенькая куколка, говорили Лорийе: совсем еще девчонка, едва сморкаться научилась, а плечи уже полные, налитые, и все повадки зрелой женщины.

Теперь Нана больше не совала комков бумаги себе за корсаж. У нее появились груди, пара новеньких грудок, точно обтянутых белым атласом. И это ее ничуть не смущало, напротив, ей хотелось, чтобы они были большие-пребольшие, как у кормилицы, — вот до чего жадна и безрассудна юность. Но девчонка казалась особенно аппетитной, когда просовывала кончик языка между белыми зубками: как видно, смотрясь в зеркало, она решила, что это ей идет, и теперь целыми днями показывала язык, чтобы быть красивее.

— Да спрячь ты язык! — кричала ей мать.

Часто вмешивался и Купо.

— Сию же минуту убери свой красный лоскут! — орал он, стуча кулаком по столу.

Нана была ужасной кокеткой. Она не всегда мыла ноги, зато носила такие узкие ботинки, что, надевая их, терпела муку мученическую; порой она просто зеленела от боли, а если спрашивали, что с ней, отвечала, будто у нее живот схватило, — признаваться в своем кокетстве она не желала. Трудно франтить, коли в доме нет даже хлеба. Но Нана делала просто чудеса: она приносила из мастерской обрывки лент и мастерила замечательные наряды, нашивая бантики и помпончики на свои старые грязные платья. Лето было порой ее торжества. Надев дешевенькое перкалевое платьице, она весь воскресный день носилась по улицам, озаряя квартал Гут-д’Ор сиянием своей красоты. Да, все ее знали — от внешних бульваров до укреплений, от шоссе Клиньянкур до улицы Шапель — и называли «цыпочкой»: она и вправду была свеженькой и нежной, как курочка.

Особенно ей шло одно платье, белое в розовых горошках, совсем простое, без всякой отделки. Короткая юбка открывала икры; широкие свободные рукава едва доходили до локтей, а в глубоком вырезе сердечком виднелась белая шейка и золотистая тень между грудей; Нана еще увеличивала этот вырез, тайком закрепляя его булавками в темном углу лестницы, чтобы не нарваться на колотушки отца. Вот и весь ее наряд, если не считать розовой ленты с развевающимися концами, которая стягивала ее рыжеватые волосы. В этом платье Нана была прелестна, как цветок. От нее хорошо пахло молодостью, свежим телом девушки-подростка.