Том 7. Звездные дневники Ийона Тихого. Из воспоминаний Ийона Тихого

— Иллюзии, — сказал он наконец, — иллюзии. Если магия— вздор, то ведь и я появился из вздора. Я не могу тебе сказать, когда догадка перешла у меня в гипотезу, потому что я сам этого не знаю. Я сделал ставку на неопределенность. Мое открытие— это физика и принадлежит физике, только такой, которую никто не заметил, потому что дорога к ней вела через области, осмеянные и поставленные вне закона. Надо было начать с мысли о том, что слово может стать телом, что заклинание может материализоваться, нужно было нырнуть в этот абсурд, чтобы попасть на другой берег, туда, где очевидностью является эквивалентность информации и массы. Так или иначе, необходимо было пройти через магию, не обязательно через ту игру, которой занимался я, но любой шаг вначале показался бы бессмысленным, подозрительным, еретическим, достойным насмешек. Что создал я? Шутовскую маску? Ложное обоснование? Ты прав, я ошибся в том, что недооценил глупости мудрости, которая царит у нас в науке. В нашу эпоху упаковок обращают внимание на ярлык, а не на содержание... Объявив меня жуликом и проходимцем, господа ученые ввергли меня в небытие, из которого я не могу быть услышанным, если бы даже ревел, как иерихонские трубы. Чем громче крик, тем сильнее смех. Но кто, в сущности, здесь занимался магией? Разве этот их жест отторжения и проклятия не относится к области магических ритуалов? Последний раз о законе Донды писал «Ньюсуик», перед этим «Тайм», «Шпигель». «Экспресс»— не могу пожаловаться на недостаток популярности! Ситуация безысходна именно потому, что меня читают все— и не читает никто. Кто еще не слышал о законе Донды? Читают и покатываются со смеху: «Don’t do it!» Видите ли, для них важны не результаты, а путь, по которому к ним приходят. Есть люди, лишенные права делать открытия— например, я. Теперь я сто раз мог бы присягнуть, что проект был тактическим маневром, приемом, может быть, некрасивым, но необходимым, мог бы каяться и исповедоваться публично — ответом был бы только смех. Я не понял, что, войдя в клоунаду, не смогу из нее выбраться. Единственное утешение, что катастрофу все равно не удалось бы предотвратить.

Я попытался возразить и вынужден был при этом повысить голос, потому что приближался срок пуска большого завода семейных вертолетов и в ожидании этих прекрасных машин народ Гурундувайю, сжав зубы, с упорством и страстью завязывал все необходимые для этого отношения: за стеной моей комнаты бурлила семья почтмейстера вместе с созванными чиновниками, монтерами, продавщицами, и по нарастающему шуму можно было оценить тягу этих достойных людей к моторизации.

Профессор вынул из заднего кармана брюк фляжку

«Белой лошади» и, наливая виски в стакан, сказал:

— Ты опять не прав. Даже приняв мои выводы, научный мир был бы вынужден их проверить. Они засели бы за свои компьютеры и, собрав необходимую информацию, только приблизили бы конец.

— Что же делать? — закричал я в отчаянии.

Профессор запрокинул голову, допил виски из горлышка, выбросил пустую фляжку в окно и, глядя в стену, за которой бушевали страсти, ответил:

— Спать...

Я пишу снова, намочив ладонь кокосовым молоком, потому что руку сводит судорога. Марамоту говорит, что в этом году период дождей будет ранний и долгий. Я все еще в одиночестве с тех пор, как профессор отправился в Лумилию за табаком для трубки. Я бы сейчас почитал даже старую газету, но здесь у меня только мешок книг по компьютерам и программированию. Я нашел его в джунглях, когда искал бататы. Конечно же, остались только гнилые— хорошие, как обычно, сожрали обезьяны. Побывал я и около прежнего моего жилища. Горилла, хотя еще больше расхворалась, но внутрь меня не пустила. Я думаю, что этот мешок с книгами служил балластом большого оранжевого шара с надписью «Drink Соке», который пролетел месяц назад над джунглями в южном направлении. Очевидно, сейчас путешествуют на воздушных шарах. На дне мешка я нашел прошлогодний «Плейбой», и за разглядыванием его меня застал Марамоту. Он очень обрадовался — наготу он считает проявлением приличия, и снимки обнаженной натуры для него — признак возвращения к старым добрым обычаям. Я как-то не подумал, что в детстве он ходил нагишом вместе со всей семьей, а все эти мини и макси, в которые стали потом наряжаться черные красавицы, должны были ему представляться разнузданно непристойными. Он спросил у меня, что происходит в мире, но я ничего не мог сказать, потому что у транзистора сели батареи.

Пока приемник работал, я слушал его целыми днями. Катастрофа произошла в точности так, как это предсказал профессор. Сильнее всего она дала себя знать в развитых странах. Сколько библиотек было компьютеризировано в последнем десятилетии! И вдруг с лент, с кристаллов, с ферритовых пластин, криотронов в долю секунды испарился океан мудрости. Я вслушивался в задыхающиеся голоса дикторов. Падение не для всех было одинаково

болезненным: кто выше влез по лестнице прогресса, тот чувствительнее с нее свалился*