Том 8. Литературные портреты, очерки

— Да, мосье, — произнес женский голос. Я оглянулся. Позади нас стояла пожилая, бедно одетая женщина с кошелкой. — Это правда — наши бархатцы. Вы послушайте, каково они пахнут! Вы из России?

Женщина жадно смотрела на пас. Она поднесла худую руку ко рту, и рука у нее дрожала.

— Из России.

— А вы были когда-нибудь в такой город... Херсон, мосье?

— Был, но давно.

— Мои дети родились тут, — сказала женщина и вдруг заплакала. — Меня привезли во Францию сорок лет назад. Мон мари есть француз. Он служил шофер. Он умер. Я давно иду за вами и слушаю русские слова. Извините, что я плачу, мосье, но я начала не помнить русски... язык. А кто не помнит родной язык, тот есть самый бедный, самый нищий человек, то есть орфелеп... как это?.. сирота в этом мире. Мои дети уже не говорят по-российски. Россия для них — как ночь, ком нюи... Когда я вспоминаю Россию, они не хотят слушать. Им скучно. В Херсоне я бегала девочкой на Днепр. Я была веселой, черной. Я была такой певицей, что меня звали... как это?.. канари... канарейка. Мы, девочки, клали бархатцы себе в волосы. Это было красиво. Очень! Как сказать... тре бо, тре грасье...

Она быстро говорила несвязные эти слова, слезинки текли из ее глаз, она смахивала их пальцем и все так же жадно смотрела па пас. Прохожие оглядывались. Нам стало тяжело, хотелось поскорее уйти. Женщина как будто поняла это. Она взяла меня за руку выше локтя и сказала:

— Не надо бояться. Я сейчас ухожу. Один момент...

Она смотрела на нас с такой мольбой и влюбленной нежностью, что я почувствовал, как колючий клубок начинает давить мне горло.

Женщина выпустила мою руку, резко повернулась, быстро пошла, почти побежала, не оглядываясь, и исчезла в первом же проходе среди павильонов.

Несколько мелких морковок упало у нее из кошелки, по она или не заметила этого, или не захотела остановиться, чтобы их поднять. Она бежала от нас, будто спасалась от догонявшей ее беды.

Я смотрел ей вслед и думал, что человек не в силах убежать ни от самого себя, ни от своей родины.

Прав был Тургенев, когда писал, что Россия может обойтись без каждого из нас, но никто из нас без нее обойтись не сможет. Горе тому, кто этого не понимает; двойное горе тому, кто действительно без нее обходится...

На набережной Сены против острова Ситэ и собора Нотр-Дам сидели рыболовы с длинными удочками. Клева не было. Поэтому большинство рыболовов читали газеты, а некоторые спали, прикрыв лица шляпами. Их, очевидно, усыплял серый блеск реки.

Я смотрел на рыболовов с верхнего каменного парапета, вдоль которого прятались в тени лавочки букинистов.

Рядом со мной стоял, облокотившись на парапет, маленький щетинистый старичок в пыльном берете и порыжелых подкованных бутсах. Он искоса поглядывал на меня, а я искоса поглядывал на пего, не решаясь заговорить с ним.

Заговорил первым старик.

— О-ля-ля! — сказал он и щелкнул языком. — Вы, я вижу, иностранец, мосье, и потому, может быть, думаете, что эти оригиналы там, внизу, — старик показал на рыболовов, — могут поймать какую-нибудь рыбу? Ни-ко-гда!! Это я говорю вам, я, Шарль-Антуан Пиго. Если раз в неделю один из них вытащит из воды вот такую сардинку — не длиннее спички, — то об этом печатают даже в «Фигаро». Так же, как и о насморке президента господина Коти. Иной раз печатают еще и портрет такого счастлив- чика-рыболова.

Я засмеялся, а старик сказал тоном, не допускавшим возражений:

— Вы русский! Я давно догадался. Но вы не эмигрант.

Узнав, что я из Москвы, старик протянул мне шершавую, как кирпич, руку, потом похлопал меня по плечу, и глаза его вдруг исчезли в провалах глубоких морщин, набежавших вместе с улыбкой на пергаментное лицо.

— Я каменотес, — сказал старик. — Я уже не могу работать. Стар. Меня содержит мой сын. Он работает на заводе Рено. Сколько я обтесал красивых балюстрад, капителей, картушей и барельефов для парижских зданий, мостов и даже для Версаля, — там уже давно идет реставрация, — никто не знает. И я сам не знаю. Я не вел записей своей работы, мосье. А каждый человек должен, по- моему, знать, сколько он сделал для своего народа. Как вы думаете? У вас это, кажется, знают. А у нас нет.

Мы зашли со стариком в маленькое кафе на панели, где терраса была густо завита плющом. Его только что обильно полили, и теплые капли все время падали нам на головы и руки.

Мы выпили в кафе так называемый «пшик» — удивительную газовую воду. После нее появляется на несколько минут такое же ощущение, как после купания в реке.

Зной накапливался над Парижем. Жара была просто видна и напоминала угар. Мне казалось, что я смотрю на город через желтый светофильтр.

Старик вскоре ушел: невестка поручила ему купить пол-литра оливкового масла.

Прощаясь со стариком, я испытывал состояние внезапного и тесного прикосновения к чужой и, очевидно, скудной жизни, с ее полулитром оливкового масла, с ее неведомым для меня бытом. Далекими и не всегда понятными корнями быт этот уходил в прошлое Франции.

И вместе с тем старик казался мне давнишним, старым знакомцем. Он ничем не отличался от любого простого человека какой угодно страны.