Том I

И опять – в бессчетный раз – я убедился, что иные разоблачения о прошлом мне обидны вовсе не за себя сегодняшнего, вновь успокоенного, осчастливленного или потухшего, а обидны за себя давнишнего, ревнивого, придирчивого и требовательного, за того себя, который не перенес бы своевременно разоблаченного обмана. Я постарался, как мог, вам объяснить, что в те дни вы просто не думали обо мне, что не бывает «совмещения предпочтений», что в лучшем случае происходит их чередование и что вы – безгранично во мне уверенная – естественно отодвигали будто бы всё равно неизбежный срок, когда вам заблагорассудится меня вернуть и в себе окончательно восстановить, но вы упорно настаивали на своем:

– Неужели так трудно, так невозможно понять, что порою хочется испробовать свои силы. Ведь мне легче, приятнее, надежнее с вами, я как-то достойнее вашей любви, если себе и вам докажу, что нравлюсь, побеждаю – простите – «кружу головы».

Я возражал – умышленно не щадя вашего самолюбия – о всей жалкости для меня такой вашей «показательной победы», о том, как вы меня, в сущности, лишь мучили и едва не оттолкнули, о том, что и теперь я внутренно не доверяю вашему объяснению:

– Вы честная и правдивая, но иногда с собой лицемерите и придумываете явно не состоятельные причины для любого нарушения собственных же законов и правил. Вы называете это как-то иначе и оттого к себе неизменно снисходительны.

Мы с вами растроганно мирились на том, до чего редки такие взаимно-откровенные отношения, при всех нами допускаемых и допущенных ошибках: каждое упоминание о редкости или особенности нашей дружбы с давних пор как-то волнующе нас сближает и оказывается неотразимым, почти беспроигрышным средством против скуки и холодности, против всякой очередной ссоры, и, должно быть, я часто смешиваю истинные проявления любви с подобной вашей искусственно вызываемой экзальтированностью. Желая еще более и себя и вас «подогреть», я приписывал себе одному всю заслугу возникновения этой дружбы, ее пленительной обособленности и необычайности, и, пожалуй, несколько преувеличенно утверждал:

– У меня потребность в бесстрашной с вами откровенности, как это ни скрадывается душевной моей благовоспитанностью. Вы мною отравлены и без меня уже не обойдетесь, но я убежден, вы бы сами к этому не пришли.

Так и не знаю, прочитаете ли вы мои записи, но я намеренно сейчас привожу наш разговор, стараясь передать как можно точнее именно последние свои слова, чтобы дополнить всё в них недосказанное и неясное. Я хочу вам открыться до конца и не боюсь «дать все козыри в руки» (чем вы оправдывали одно свое умолчание): у меня какая-то неукротимая потребность в беспощадной договоренности с собой, и мне нужно чье-нибудь любовное доверие, а в вас соединяются эти оба моих пути (умственно-душевная прямота и любовная неисто-вощедрая самоотдача) – вы оказались другом неслыханно-одаренным и восприимчивым, словно бы всю жизнь только и ждали первого моего толчка, и ваша незаменимость до такой степени сделалась для меня очевидной, что нет предела моей гибкости и уступчивости, сколько бы я ни лгал и вам и себе показными, обиженно-злобными уходами. Могу с несомненностью вам заявить: я готов ограничиться (если так сложатся обстоятельства) столь немужественной ролью «поверенного сердечных тайн» – не от болезненного к ним любопытства, а чтобы как-нибудь, по-нищему, сохранить живое у вас стремление меня видеть из-за возможности такого непрерывно-сочувственного моего отклика. Словом, я приспособлюсь ко всякой, мне посторонней вашей действительности, но, конечно, рад, что пока еще всё благоприятно, что у меня еще имеются какие-то личные на вас права и что недавняя неискупленная ваша вина дает мне повод – обоснованно справедливый – придираться, требовать и упрекать. К тому же у нас произошло незаметное перемещение ролей: вы стали снова – при моей помощи – сильной и властной, что-то по-старому неизбежно от вас зависит, нам одинаково необходимо быть утешенными, и меня уже не останавливают ни острая жалость, ни сознание временных своих преимуществ – естественной большей внутренней стойкости, обязательных забот о вас, притихшей и слабой.