Том I

Затем пошли ровные, легкие дни, прорезанные одним только нелепым разговором о Шуре, по-прежнему меня беспокоившем. В этом разговоре я был неправ – обычно ревнивые мои упреки основывались на неоспоримой очевидности, на каких-либо ваших поступках, явно неприемлемых и порою вызывающих, но теперь я впервые по-избалованному к вам придрался и получил жестокий и справедливый отпор. Надо сказать, Шура сделался редким у вас гостем, и ваше с ним поведение чрезвычайно лестно для моего самолюбия, а для его самолюбия незаслуженно оскорбительно и обидно: и в вашем тоне, и в манере, и в словах есть какое-то «нуворишское» самодовольство – что он лишний, ненужный, ничтожный, что у вас имеется необыкновенное преимущество – почему-то вами ранее не замечавшееся и оттого кажущееся приобретением, «новым богатством» – в удивительной и вас единственно достойной моей дружбе, и вы часто мною хвалитесь перед ним, ничуть не вознаграждая меня и лишь ставя в неловкое положение. Шура это принимает невозмутимо, как должное, мне же хочется большего, чем его предполагаемой уязвленности: еще недавно у нас с ним шла глухая соперническая борьба, причем его хорошее настроение немедленно оборачивалось моим дурным, и столь же стремительно происходило обратное. Но потом, после решающей моей победы – как бы наглядно вы меня ни предпочитали, как бы ни заглаживали прошлое в долгие часы со мною вдвоем – мне капризно недоставало вашей злобы и негодования против Шуры, которых у вас, конечно, появиться не могло: подобно всякой женщине, вы цените того, кто вас отметил, и у вас к нему польщенная смутная благодарность, а для меня именно Шура виновник бесчисленных моих унижений, непростительных ваших нападок, еле избегнутой опасности разрыва, и мне представляется, будто вам беспримерно повезло, оттого что я на Шуру одного перенес общую и нераздельную вашу вину, и будто вы упрямо не хотите понять всей грозной неповторимости своего везения. Эта странная моя поза (должен вам честно признаться) невеликодушна, неблагородна и неумна, но теперешняя ваша непрерывная ко мне внимательность, то, что я каждую минуту жду умиленности, преувеличенно-одобряющих жестов и слов, то, что вы не обманываете моих ожиданий и они неизменно-быстро, без малейшего моего усилия, сбываются, то, что мы оба постоянно душевно возбуждены, рвемся один другому в чем угодно помочь и услужить и не удивляемся привычно-необходимым ответным щедрым услугам – такое состояние не знающей отказов острой влюбленности вызывает в каждом из нас повышенную чувствительность и требовательность, и всякий намек на постороннее любопытство, на отклонение, на возврат прежней сплошной неустойчивости, нам кажется опасно-разрушительным. Вы бледнеете при мысли о моих безобиднейших «кафейных» знакомых, меня пугают даже редкие Шурины посещения и ваша естественная, благовоспитанная с ним любезность, и нам обоим, если мы хотим оставаться среди людей, добившись обязательной всё же терпимости и выдержки, нам надо или навсегда уничтожить прошедшее, или соблюдать какую-то свирепую безупречность, или себя переставить на некоторое относительное безразличие, что мною уже испробовано и для меня особенно тягостно: я это чуть ли не на днях еще в себе доводил до непостижимого и мне отвратительного совершенства (стоило вам неприязненно меня встретить – и я как бы сразу же поворачивал волевой невидимый выключатель и мгновенно преображался, оказываясь жестким, скудным, пустым), и вот у меня, пожалуй, надолго сохранилось боязливое, тошнотворное, давящее ощущение, будто не раз меня насильственно усыпляли – пускай для моей же пользы, но чем-то удушливым, замораживающим, воспроизводящим весь ужас сознательного умирания, – и я, похожий на человека, перенесшего под эфиром несколько мучительных операций, наконец выздоровевшего, упоенного жизнью и вдруг поставленного перед угрозой новых подобных же пыток, я вижу невероятную разницу между этой привольной жизнью и беспомощным страхом на операционном столе и по-старому готов благоразумно всему подчиниться, но внутренно сопротивляюсь до боли и до крика. В том нелепом разговоре о Шуре я многое вам объяснил – не так отчетливо, как здесь пишу, однако упрямо, гневно и страстно – и потребовал окончательной с ним отчужденности, и вы, покраснев, справедливо и достойно возмутились:

– Я сделала больше, чем вы у меня просите. Я уговорила Шуру жениться на Рите, и для этого мне пришлось себя с огромным трудом преодолеть. Шура всё же не Бобка, он настоящий, исстрадавшийся, бесконечно мне преданный человек, и я только ради вас от него отказалась. Ведь когда я его уговаривала, то не знала, сумею ли вас вернуть и не останусь ли одна, совершенно одна. Вам не понять, как я смертельно боюсь одиночества, как я готова ухватиться за всякое подобие друга, как я недоверчива и как нелегко мне приобрести неподдельных, надежных друзей. Я пошла на риск для наших с вами отношений, а вовсе не для Риты – и где же признательность, где оценка моей жертвы?