Том I

Я постарался не заметить, что ваши слова о Шуре напоминают ваше мнение, неоднократно высказывавшееся, и обо мне, что вы не в первый раз приписываете мои свойства иным поклонникам, ничуть на меня не похожим, или стремитесь их «под меня» перевоспитать, и заставил себя лишь восхищаться вашей поразительной терпеливостью: вы промолчали о несомненном исправлении вины, об огромной, неимоверной передо мной заслуге, когда вам было так трудно меня отвоевать. Но восторженнее, искреннее этой поздней моей оценки оказалось ликование по поводу неопровержимого нового события, прекратившего самую возможность дальнейших у меня придирок. Вскоре я – точно понемногу выходя из оцепенения – открыл, что мне, в сущности, дана необъятная свобода, что всё запретное, скованное, безнадежно устремленное к вам, стало радостно-легким, доступным, дозволенным, что я наконец могу, не рассчитывая, не торгуясь с собой, как-то душевно себя распустить и последовательно, с головокружительной полнотой извлекать удовлетворение, ослепляющую праздничную награду из каждой неуловимой мелочи, из каждого отдельного кусочка нашей ежедневной, нас крепко связавшей, совместной и общей жизни. Для меня словно бы воскресли уютная светлая ваша комната, ваша трогательная неподвижность рядом со мной на диване, любимые мелодии, книги, стихи – и странно, та пьяно-танцевальная музыка, которая еще недавно была мне враждебной, которая безжалостно уводила вас к Шуре, мне представлялась теперь блаженно-успокоительной и безопасной: так, по-видимому, радует неистовый шум ветра и волн чудом спасшегося, очутившегося на берегу путешественника. Я не случайно подумал о море и о природе: нас никогда к ним не тянет с такой непреодолимой настойчивостью, как если мы даем себе, можем дать себе волю.

Едва ли не самое для меня отрадное, вновь найденное очарование – наши разговоры на улице, дома, в кафе, их обогащающее, торопливое, вдохновенно угадываемое согласие: у меня есть потребность что-то «давать» одному или немногим друзьям (при необычайном оскудении среди непривычных людей или в большом обществе, когда я терзаюсь паразитической своей бесполезностью и бедностью), и этот мой собеседнический, единственный «талант» проявляется, должно быть, предельно именно от вашего подталкивания и поддержки. Ваше, мною гордящееся одобрение, ваш голос, какие-либо нечаянные, бесцветные слова равнозначны мягкому, ласковому пожатию руки и важнее посторонних, с любым громким откликом, похвал (правда, мне и неизвестных, но с достаточной – от зависти – ясностью иногда бесплодно меня искушающих), и накопленные за день для вас чужие и собственные мысли, будучи вам сообщены, немедленно тускнеют, исчезают и забываются, как писательские наблюдения, попавшие в очередной роман.

К довершению удачи, неожиданно появилась Рита, и ее появление, казалось, еще более обеспечило Шурину отстраненность и мое спокойствие – так же точно и ее отъезд был до некоторой степени причиной всего тяжелого, что у нас произошло. Ее воздействие окончательно примирило меня с Шурой: в Рите (как и в Марк-Осиповиче) для меня имеется естественная союзническая благоприятность, и при ней восстанавливается прежнее наше соотношение, когда Шура с ней и приходил и уходил, а на ваше к нему внимание даже не смел и надеяться. Но и независимо от этой ее успокоительности для меня в Рите всегда оставалась какая-то, быть может, поэтическая с вами связанность, то, что она – ваша молодость, детство, гимназия, ваша стариннейшая подруга и соученица. С ее помощью, словно от напоминания, оживают меткие, давние, милые ваши рассказы, и вы опять в моих вымыслах выступаете белокурой, стройно-прямой, смешливой и умненькой девочкой, и мне трудно передать, как это много для меня значит. Таинственное сплетение – ваша далекая гимназическая чистота, мне приоткрываемая Ритиным чарующим присутствием, смутным отражением вашей с ней девической дружбы, и ее словно бы очищающее неведение о нелепом случае, ворвавшемся в нашу жизнь. Она – пускай по-наивному – благородно-сдержанно-счастлива, и это ровное внутреннее ее сияние невольно переносится на каждого из нас. Ее неизменная, неназойливая порядочность, ее застенчивая доброжелательная улыбка «разрядили» – если можно так выразиться – нашу утомительную многообразную напряженность, и вы, чуть задетая, меня поддразниваете, что я с нетерпением жду ее звонка, хотя и сами обычно стремитесь ее видеть.