Том I

И всё же, когда я припоминаю бесчисленные наши разговоры (и особенно мои воображаемые разговоры с вами наедине), то оказывается, что есть у меня основное повышенно-радостное состояние, и как-то с ним вместе уживаются (или как-то его оттесняют) бесконечные переходы от обиженности и печали к недолгому и безоблачному спокойствию, и еще при этом оказывается, что я сам упорно выискиваю свои горести (правда, менее упорно, чем многие другие влюбленные – у меня нет болезненного желания себя мучить) и что – главное – повсюду они рассыпаны, где у нас будто бы обстоит так благополучно. Даже нередко при «выяснении отношений», нас всегда примирительно-вдохновляющем, поэтическая наша настроенность, привычно легкие и милые слова вдруг сменяются гневными угрозами (мне почему-то кажется, по вашей вине), что, однако, неизменно приводит к видимости бурного и сладкого примирения и что, пожалуй, для нас является необходимой дразняще-любовной игрой. Точно так же и в плохие наши дни у меня было какое-то основное настроение (разумеется, тягостное и гнетущее) и с ним рядом постоянные переходы от последней жесточайшей безнадежности к минутному спокойствию, уже ничем не оправданному. Как тогда в плохом, так и теперь в хорошем, у нас не бывает ровности и полноты – или, может быть, их нет на свете, – и порою наши теперешние расхождения попросту смешны и необъяснимы. Мы с вами еще ни разу не говорили о вчерашнем показательном случае – между тем он меня как-то обессилил, словно тяжело перенесенная болезнь. Помните, вы были в ванной комнате у зеркала и сосредоточенно мазали губы, а я без дела стоял позади вас, рассматривая в зеркале, как мы вместе выглядим, а потом – от внезапного прилива нежности (по крайней мере, именно так мне представилось), – чуть отведя край полудекольтированного вашего платья, в сущности вами же давно избалованный, не впервые поцеловал вас в плечо, но вы неожиданно вздрогнули и отодвинулись. На мгновение во всем вашем существе – в опущенных злобно глазах, в потемневшей напряженности шеи и щек, в упрямом нахмуренном лбу – появилась какая-то презрительная досада, непонимание неуместной моей развязности, готовность сопротивляться и нападать. Мне, как обычно в этих случаях (теперь всё более редких), вдруг стало ясно, что я вам физически неприятен, что вы еле скрываете свою брезгливость. Даже в моей памяти не сохранилось, каким я сделался сразу после вашего движения и что сказал, настолько я растерялся от обиды. Вероятно, вы и сами что-то заметили и постарались нехорошее впечатление поскорее смягчить:

– Я начинаю бояться, когда вы со мной обращаетесь слишком уж по привычке, слишком по-хозяйски, точно мы тысячу лет женаты.

Мне и эти смягчающие слова показались безмерно несправедливыми, и я окончательно себя уверил, что несчастный мой поцелуй был вызван нежностью и ничем иным. Всё же я наполовину собой овладел и принял грустную позу человека, злонамеренно-непонятного, но приготовившегося всё объяснить и лишь ожидающего наводящих вопросов. Вы из гордости их не задали, перешли из ванной комнаты в спальную и взялись за газету, изредка с опаской на меня поглядывая. Впрочем, я так и не решил, догадались ли вы о степени моей задетости, насколько вам это важно и действительно ли вы хотели это загладить. Когда я – не то пробуя вас испытать, не то уже совсем потеряв надежду – без предупреждения встал и заявил, что ухожу на целый день по делам, вы не удерживали меня и, прощаясь, не подняли глаз от своей газеты.