Том восьмой. На родинѣ

«Господи, Господи, Господи!» — вырвалось внезапно изъ ея души, какъ безмолвный вопль. Она не просила о помощи, но все существо ея стремилось и прибѣгало къ Богу со своимъ ужаснымъ горемъ, какъ прибѣгаетъ къ матери ребенокъ, испуганный страшною маской, выглянувшею изъ темной комнаты. — «Господи, помилуй!»

Она остановилась, какъ будто прислушиваясь, но сердце ея было пусто и мертво, и ни одинъ голосъ — ни внутри, ни внѣ его, — не откликнулся на эту короткую и горькую мольбу. И она почувствовала, что молитва ея умерла, не долетѣвъ до неба, и упала ей обратно на грудь, какъ могильный камень. Ибо не вѣрой питается молитва, но надеждой, и человѣкъ, потерявшій земную надежду, уже не можетъ молиться о земномъ.

«Значитъ, смерть!» — снова почувствовала Пашенька. «Загробная жизнь не на этомъ свѣтѣ, а на томъ», — безстрастно соображала она.

«Грѣшниковъ Господь наказуетъ!» — Она опять стала вспоминать подробности и старалась наглядно представить ихъ себѣ. Неугасимый огонь, кипящая смола, плачъ, зубовный скрежетъ грѣшниковъ, бѣсовскій хохотъ…

Нѣтъ, у нея ничего не выходило. Эти картины относились къ жизни, а не къ смерти, онѣ и пугали по-земному, какъ пугаетъ каторга, плети, трудная операція, нападеніе разбойниковъ, роды; но ужасъ, надвигавшійся теперь, былъ совсѣмъ новый и ни съ чѣмъ этимъ несравнимый. Вродѣ того, какъ если бы человѣкъ съ невыносимою болью отъ ячменя въ глазу вдругъ заснулъ и проснулся совсѣмъ безъ глазъ.

«Господи помилуй!» — машинально повторила Пашенька.

Но эти грубыя картины съ ихъ лубочною яркостью уже совсѣмъ не пугали ее. Можетъ ли быть мука ужаснѣе, чѣмъ это костлявое тѣло, прикованное къ кровати? Пашенька вспомнила продажу своихъ машинъ, нужду, тѣсную квартиру, пріѣздъ въ больницу. Вотъ настоящая мука!.. И удивительное дѣло! Между тѣмъ какъ прошлые грѣхи поблѣднѣли и истаяли въ ея памяти, минувшія обиды жизни жгли и язвили съ прежнею силой, ибо всѣ онѣ стремились къ той же гибельной цѣли и стекались къ послѣдней великой обидѣ, какъ мелкіе ручьи въ широкое черное русло.

Огненное море и кипящая смола совершенно поблѣднѣли въ воображеніи Пашеньки.

«А, можетъ, и помилуетъ Господь!» — вяло подумала она. Она много мучилась съ самаго дѣтства… Пашенька припомнила пьянаго отца и мачеху, которая не давала ей ѣсть и запирала въ чуланъ. До двадцати пяти лѣтъ, пока не достались ей въ наслѣдство отъ старой тетки машины и немного денегъ, она работала, какъ каторжная, ходила по чужимъ людямъ и по чужимъ квартирамъ, даже на поденщину нанималась.

«Есть вѣдь такіе, которыхъ пускаютъ прямо въ рай; или хоть не прямо, а немного погодя».

Пашенькѣ не была знакома идея о чистилищѣ, но она пришла къ ней самостоятельно тѣмъ же самымъ путемъ, какъ и католическіе теологи.

«Помучатъ немного времени и пустятъ въ рай!..»

Пашенька стала думать о раѣ и представлять его себѣ. «Ангелы поютъ, святые въ бѣломъ, райскія птицы, райскія яблоки, райскія деревья», — перебирала она по-очереди.

Пашенька родилась и выросла въ Петербургѣ, и у нея не было того добродушнаго и мистическаго чувства природы, которое вырастаетъ на просторѣ полей, таится въ дремучей тѣни лѣсовъ, стремится къ голубому небу изъ глубины горныхъ ущелій.

Она попробовала представить себѣ райскій садъ, зеленыя лужайки среди деревьевъ, и онъ вышелъ у нея похожимъ на петергофскій паркъ.

«Свѣтло въ раю, радостно, ангелы поютъ», — увѣряла себя Пашенька. Она вызывала въ своемъ умѣ картину петергофскаго парка, залитаго солнцемъ, но и солнце это было какое-то холодное, быть можетъ потому, что въ палатѣ было свѣжо, а въ жилахъ Пашеньки было мало крови.

Райское пѣніе приводило на память только оперу, до которой въ былое время Пашенька была великая охотница и ради которой она нерѣдко заставляла Владиміра Ивановича въ праздничные дни дежурить у кассы съ четырехъ часовъ утра. Но петергофскій паркъ, зимнее солнце и оперное пѣніе никакъ не могли слиться въ одно гармоническое цѣлое, и сердце Пашеньки оставалось такъ же холодно, какъ и ея воображеніе. На минуту она сама удивилась своей безчувственности. — «Должно быть, я вправду грѣшница!» — подумала она, но въ душѣ ея было попрежнему скучно и уныло.

Дикій охотникъ, думая о загробномъ мірѣ, воображаетъ себѣ просто исправленное изданіе своей земной жизни, удачную охоту, жирную ѣду, ковши съ пивомъ. Варварскій воинъ надѣется на вознагражденіе за трудности походовъ, мечтаетъ объ отдыхѣ, пріятной жизни, славѣ, ласкахъ красивыхъ женщинъ. Первобытный земледѣлецъ, поручающій свой земной трудъ незримому покровительству мирныхъ сельскихъ боговъ, воображаетъ себѣ на томъ свѣтѣ блаженныя и плодоносныя поля, гдѣ Церера, Панъ и Вертумнъ воочію руководятъ посѣвомъ и сборомъ плодовъ и гдѣ нѣтъ неурожая, засухи и усталости…