Том восьмой. На родинѣ

Охотникъ и воинъ измѣнились предъ лицомъ цивилизаціи, но земледѣлецъ остался съ тѣмъ же первобытнымъ трудомъ и общеніемъ съ божествами природы, и попрежнему на небесахъ для него все близко и знакомо. Христосъ для него — Христосъ-Сѣятель, рожденный въ стойлѣ, принявшій поклоненіе отъ пастуховъ, Илья пророкъ гремитъ колесницей, Егорій оберегаетъ скотъ, Власій множить его, Аѳанасій хорошъ для пчелъ, а Николай Угодникъ — помощникъ во всѣхъ дѣлахъ. Попасть на тотъ свѣтъ, значитъ — переселиться въ страну, гдѣ постоянное лѣто и вѣчный урожай, а вмѣсто начальства дѣлами правятъ исключительно Николай Чудотворецъ, Милостивый Спасъ и самъ Господь-Саваоѳъ.

Но человѣкъ, рожденный и выросшій въ большомъ городѣ, уже не можетъ хранить въ своемъ умѣ эти безхитростныя идеи. Городскіе труды и промыслы слишкомъ новы, сѣры и прозаичны, чтобы пріобщиться къ вѣковому идеалу. На томъ свѣтѣ будутъ цвѣтущія поля и шумящіе сады, но не можетъ быть сапожныхъ вывѣсокъ или мелочныхъ лавокъ, не говоря уже о фабричныхъ трубахъ. Городъ слишкомъ грѣшенъ для божественной помощи. Онъ мало думаетъ о гремящей колесницѣ и твердо знаетъ одно, что если не будетъ наличныхъ денегъ, то не будетъ ни хлѣба, ни дровъ, и дворникъ сгонитъ съ квартиры.

Деревенскій умъ вросъ въ землю, какъ корень стараго дерева; все необычайное застаетъ его врасплохъ, и если вѣковое преданіе, растущее изъ той же почвы, предписываетъ ему, какъ вѣрить и поступать, онъ, не мудрствуя лукаво, вѣритъ и подчиняется, неспособный къ выбору и счастливый уже тѣмъ, что нашелъ руководителя во мракѣ.

Городской умъ, даже у малограмотнаго человѣка, гибче и неустойчивѣе, содержаніе его сложнѣе, ибо разнообразныя мысли, соблазнительныя и странныя, наполняютъ городской воздухъ, какъ микробы, и распространяются по молекулярнымъ путямъ въ совершенно неожиданныхъ направленіяхъ.

И онъ склоненъ все необъяснимое, вмѣсто вѣры и почтенія, встрѣчать сомнѣніемъ и насмѣшкой.

Пашенька растеряла всѣ свои мысли, земныя и загробныя, и тупо и безразлично лежала на постели; потомъ, утомившись отъ непосильной работы и поддаваясь растущей слабости, она опять утратила сознаніе окружающей дѣйствительности и впала въ тусклую дремоту, болѣе похожую на оцѣпенѣніе, чѣмъ на настоящій сонъ.

Вечеръ быстро наступалъ. Въ палатѣ стемнѣло. Потомъ сидѣлка задернула сторы и зажгла газъ. Принесли и роздали ужинъ, состоявшій изъ остатковъ отъ обѣда. Больные стали умащиваться на покой, а Пашенька продолжала лежать такъ неподвижно, что овчарка, проходя мимо, даже метнула въ ея сторону искусившимся взглядомъ, чтобы удостовѣриться, не пора ли уже загородить ширмами и эту кровать впредь до наступленія утра.

Пашенька, однако, была еще жива. По мѣрѣ того какъ ночь подвигалась впередъ, отдыхъ ея становился нормальнѣе, дыханіе замѣтнѣе и ровнѣе.

Около полуночи, сверхъ ожиданія, ей приснился сонъ. Ей снилось, будто она стоитъ совершенно нагая въ какой-то темной комнатѣ. «Предбанникъ, — сообразила она. Теперь святки… Это я гадаю!»

Наяву она никогда не участвовала въ такихъ гаданіяхъ, и даже деревенскія бани видѣла издали во время поѣздокъ на отдаленныя дачи.

Въ комнатѣ темно, хоть глазъ выколи. Изъ комнаты двѣ двери. За одною выходъ, за другою сидитъ что-то сердитое, страшное и мохнатое. «Кикимора!» — сообразила она опять.

Но она перемѣшала двери и не знаетъ, куда идти… А для гаданья нужно, чтобы это мохнатое погладило ее по плечу волосистою лапой. Нагое тѣло ежится отъ холода, идти впередъ страшно, а стоять на мѣстѣ еще страшнѣй. Ей кажется, что кто-то беззвучно надвигается на нее сзади и вотъ-вотъ ухватить ее за плечи. Пашенька не можетъ вытерпѣть и подвигается впередъ наобумъ мелкими шажками, сама не зная куда, и каждую минуту опасаясь, что мохнатая лапа коснется ея обнаженной груди…

Пашенька слабо вскрикнула и проснулась. Одѣяло сползло на землю, и наяву ей также было холодно, какъ и во снѣ, но вмѣсто предбанника кругомъ была знакомая больничная палата. За дверью горѣлъ газовый рожокъ, лунный свѣтъ вливался изъ-подъ полуопущенныхъ сторъ, и при этомъ тускломъ и смѣшанномъ полусвѣтѣ большая бѣлая комната еще болѣе походила на кладбище, постели больныхъ казались бѣлыми мраморными гробницами, а черныя таблички надписей — чугунными досками эпитафій. Сонъ Пашенькинъ кончился, наступала безконечная полночная тоска. Въ ея отяжелѣвшемъ умѣ мелькали послѣдніе остатки сновидѣнія.

«А кикимора гдѣ?» — смутно соображала она.

И вдругъ ей показалось, что вмѣстѣ съ луннымъ лучомъ изъ-подъ опущенныхъ сторъ въ комнату входитъ что-то бѣлое и большое и протягиваетъ къ ея кровати длинные прямые пальцы. Пашенька хотѣла крикнуть, но оно уже вошло и расплылось вокругъ, и стало невидимо и неосязаемо; оно было тутъ и наполняло все пространство, какъ воздухъ или теплота. Здѣсь не было суевѣрія, хотя суевѣріе прирастаетъ къ человѣческой душѣ крѣпче и тѣснѣе, чѣмъ вѣра. Но великая тайна, которую весь день Пашенька пыталась разрѣшить при помощи простыхъ и наивныхъ разсужденій, вдругъ подошла къ ней вплотную, и она почувствовала на своемъ лицѣ ея дыханіе.