Том восьмой. На родинѣ

Обширное хозяйство давало много остатковъ, и Кириловъ каждое утро собиралъ ихъ и превращалъ въ пригодную для человѣческаго потребленія пищу. Въ концѣ концовъ онъ былъ недурнымъ поваромъ и даже изъ отбросовъ могъ приготовить вкусныя блюда, но самъ онъ потреблялъ очень мало пищи. Еще тридцать лѣтъ тому назадъ онъ сталъ пріучать свой организмъ къ воздержанію и съ тѣхъ поръ принималъ пищу только одинъ разъ въ день, вѣсомъ и мѣрою. Въ старые годы онъ чувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ только при тюремной больничной палатѣ или въ большой пересыльной партіи, для которой онъ приготовлялъ ежедневно обѣдъ, а для себя самого собиралъ остатки изъ горшковъ и переваривалъ ихъ въ новое невиданное блюдо. Теперь въ урочевскомъ пустынножительствѣ, при его крайней умѣренности въ ѣдѣ, изо дня въ день въ погребахъ и хоронушкахъ собирались все большіе и большіе запасы, ибо многочисленныхъ голодныхъ желудковъ, готовыхъ поглощать всѣ эти дары, уже не было вмѣстѣ съ Кириловымъ. Александръ Никитичъ ощущалъ это обиліе, какъ иго, и несъ его, какъ могъ, однако не безъ нетерпѣнія. Его угнетала мысль, что вся эта совершенно готовая пища назначена для него, и для него одного, что ему приготовлены обѣды за мѣсяцъ впередъ, и избавиться отъ ихъ перспективы уже нѣтъ возможности. По мѣрѣ увеличенія готовыхъ запасовъ, Александръ Никитичъ становился все мрачнѣе, наконецъ онъ не выдерживалъ и, за неимѣніемъ лучшаго средства уборки, посылалъ скотницу по юртамъ сзывать сосѣдей на пиръ. Якуты сходились съ женами и дѣтьми, какъ на уборку или помочь, и дѣйствительно, черезъ три часа всѣ погребки были чисты, и Александръ Никитичъ снова становился свободенъ. Якуты такъ привыкли къ этому періодическому угощенію, что теперь разсматривали его, какъ нѣчто должное. Они предполагали даже, что «вѣра» Кирилова предписываетъ ему совершать ежемѣсячное жертвоприношеніе, конечно, съ угощеніемъ работниковъ и сосѣдей, и что самый успѣхъ его хозяйства связанъ съ точнымъ соблюденіемъ этого предписанія. Впрочемъ, жизнь и привычки Кирилова были до такой степени необычайны и непонятны для нихъ, что они принимали ихъ безъ объясненій, какъ явленіе природы, и даже ничему не удивлялись, какъ не удивляется суевѣрный человѣкъ причудливымъ измѣненіямъ галлюцинацій или сновидѣній. Въ ихъ первобытномъ умѣ Кириловъ помѣшался вмѣстѣ съ духами земли и природы, которыхъ было такое множество и которые тоже были способны на самыя непонятныя штуки.

Вытопивъ каминъ и убравъ приготовленную пищу, Александръ Никитичъ полѣзъ въ погребъ и досталъ порцію, приготовленную еще три дня тому назадъ.

Потомъ онъ развелъ миніатюрный дымокуръ на маленькомъ жестяномъ блюдечкѣ и чрезвычайно ловко и легко взлѣзъ на высокій табуретъ и усѣлся въ вышинѣ противъ слухового окна. Обѣдъ онъ помѣстилъ передъ собой на столѣ, а изъ окна вынулъ легкую раму и въ предохраненіе отъ насѣкомыхъ помѣстилъ на подоконникъ дымящееся блюдечко. Послѣ того онъ принялся медленно и осторожно ѣсть мягкую, сильно разваренную пищу, шамкая челюстями, ибо у него не было ни одного зуба. Зубы его съѣла цынга двадцать лѣтъ тому назадъ въ одномъ укромномъ мѣстѣ, и, вспоминая то время, Александръ Никитичъ только удивлялся, что вмѣстѣ съ зубами не ушли и самыя челюсти.

Окончивъ ѣду, Александръ Никитичъ задержался на минуту на высокомъ помостѣ, глядя передъ собой на свой горный видъ. По мысленному расписанію, которое онъ давно составилъ для своей уединенной жизни и десять лѣтъ исполнялъ безъ малѣйшихъ отступленій, эти нѣсколько минутъ были отведены для отдыха и мирнаго наслажденія природой, но въ послѣднее время даже наслажденіе тишиной и прелестью пейзажа имѣло примѣсь горечи, которая выросла незамѣтно для него самого и мало-по-малу заполонила его душу.

Тонкая полоска хребта спокойно синѣла на краю горизонта, но обширное стадо, бродившее по полю, раздражало Кирилова.

«Зачѣмъ нужны эти стада? — думалъ Александръ Никитичъ. — Произволъ скотовода, молочные скопы, убой?..»

— Глупо и жестоко! — сказалъ онъ вслухъ, слѣзая съ помоста на землю.

Пресловутый горный пейзажъ подъ наплывомъ злыхъ мыслей внезапно потерялъ привлекательность, и онъ торопился вернуться къ своимъ ежедневнымъ занятіямъ.

Эпоха, воспитавшая Кирилова, сдѣлала изъ него идеалиста, дала ему міросозерцаніе, полное самоотреченія, и внушила альтруистически дѣятельное стремленіе трудиться для всеобщаго счастья. Но въ борьбѣ съ житейскими испытаніями самоотреченіе превратилось въ суровый аскетизмъ, а стремленіе къ дѣятельности привело къ этимъ деревяннымъ мосткамъ и приготовленію молочныхъ скоповъ. Даже заброшенный въ эту пустыню, Кириловъ все старался исправить страждущій и несовершенный міръ, но мало-по-малу его созерцаніе вмѣсто страданій жизни стало направляться на ея пороки, и въ послѣдніе годы онъ иногда чувствовалъ непреодолимое отвращеніе и желаніе бросить все и уйти, какъ уходили отъ жизни буддійскіе монахи или христіанскіе схимники.