Том восьмой. На родинѣ

Но въ послѣднее время мелочная возня съ раздачей товаровъ и полученіемъ долговъ стала утомлять его и послѣ торговыхъ переговоровъ съ какой-нибудь безтолковой бабой въ немъ поднималось отвращеніе, которое не заглушалось даже сознаніемъ несомнѣнной полезности дѣла.

Въ юртѣ было прохладно и темно, и Александръ Никитичъ внезапно почувствовалъ, что темнота угнетаетъ его; онъ вышелъ на дворъ и медленно отправился по главной тропѣ поселка, не для прогулки, ибо онъ попрежнему чувствовалъ себя слабымъ, а для того, чтобы не сидѣть въ своемъ угрюмомъ домѣ. Ближайшая юрта была бѣднѣе всѣхъ въ поселкѣ. У небольшого дымокура двое совершенно нагихъ ребятишекъ копошились на землѣ, укрываясь отъ комаровъ, какъ телята, въ струѣ налетавшаго дыма. Но все тѣло ихъ было покрыто, какъ мелкою сыпью, слѣдами отъ комариныхъ укусовъ.

Александръ Никитичъ немедленно подошелъ. Онъ любилъ маленькихъ дѣтей почти столько же, какъ телятъ, и во всякомъ случаѣ предпочиталъ ихъ взрослымъ людямъ. Рука его машинально стала шарить въ карманѣ, отыскивая завалявшійся кусокъ сахару.

Самъ онъ не употреблялъ сладкаго и даже вмѣсто чая пилъ горячую воду съ солью, но время отъ времени онъ угощалъ сахаромъ своихъ любимцевъ двуногихъ и четвероногихъ.

Хозяинъ юрты Кузьма показался на порогѣ. Это былъ приземистый человѣкъ, заросшій рыжими волосами и одѣтый въ кожаные лохмотья; онъ происходилъ изъ оренбургскихъ татаръ, но его прислали въ эту дикую глушь за конокрадство.

Къ работѣ онъ ощущалъ органическое отвращеніе, но якуты чувствовали отвѣтственность за каждаго человѣка, присланнаго съ юга, и кое-какъ кормили Кузьму вмѣстѣ съ его семьей. Кузьма не унывалъ и сокрушался только о томъ, что здѣсь нельзя заниматься его излюбленнымъ промысломъ. Однажды, правда, онъ попробовалъ увести съ поля молодую кобылу, чтобы превратить ее въ мясо, но якуты немедленно нагрянули, отняли кобылу и, не вытерпѣли, помяли Кузьмѣ бока. Тогда Кузьма понялъ, что въ этомъ уединенномъ околоткѣ всѣ люди наперечетъ и каждое движеніе его извѣстно сосѣдямъ, и поневолѣ смирился.

— Отчего дѣти голыя? — спросилъ Кириловъ, погладивъ по головѣ младшаго мальчика, совсѣмъ маленькаго, съ кривыми ногами и большимъ отвислымъ брюхомъ.

— А гдѣ возьму? — лѣниво отвѣтилъ Кузьма. — Развѣ ты дашь?

Онъ былъ слишкомъ безпеченъ для систематическаго выпрашиванія подачекъ, но случай самъ подвернулся подъ руку.

Кузьма въ разговорѣ смѣшивалъ якутскія слова съ татарскими, но языки эти близки, и его хорошо понимали въ околоткѣ.

— Хорошо! — сказалъ Кириловъ, снимая руку съ головы мальчика. — Пришли бабу, я дамъ ситцу!

— Но только себѣ не сшей! — прибавилъ онъ, уходя по тропинкѣ впередъ и оборачиваясь, чтобы еще разъ взглянуть на ухмыляющееся лицо Кузьмы.

Березовая роща стояла на ровномъ и сухомъ мѣстѣ. Земля была усыпана полуперегнившимъ листомъ прошлой осени. Деревья росли рѣдко и ровно, какъ высокія бѣлыя свѣчи. На нарядной бѣлой корѣ мѣстами, какъ черныя раны, зіяли широкіе круглые слѣды ободранной бересты, и прекрасныя деревья засыхали на корню, погубленныя ради пары бураковъ. Кириловъ присѣлъ на пень и сталъ смотрѣть на болото, окаймлявшее лѣсъ, гдѣ маленькія сѣрыя лягушки весело прыгали среди низкихъ кочекъ, поросшихъ большими бѣлыми и голубыми цвѣтами съ крупными лепестками, завитыми, какъ кудри, и длинными глянцевито-зелеными подлистниками.

«Зачѣмъ все это?» — мелькнулъ въ его головѣ прежній вопросъ.

Мысли его обратились къ любимымъ философскимъ книгамъ и приняли отвлеченное направленіе, Шопенгауэръ и Гартманъ уже давно заставили его согласиться, что въ мірѣ преобладаетъ зло и жестокая природа разставляетъ западни для всѣхъ живущихъ, автоматически стремясь къ достиженію своихъ грубыхъ цѣлей; но онъ постоянно противополагалъ этому жестокому и бездушному міру самого себя, какъ сознательное и прогрессивное качало. Онъ считалъ себя представителемъ и знаменоносцемъ тѣхъ идеаловъ, которые должны были побѣдить царство безсознательнаго и направить его ходъ по заранѣе установленному плану, и сообразно этому идеалу онъ постоянно старался дѣйствовать даже въ урочевской пустынѣ. Но въ послѣднее время онъ такъ много думалъ о порокахъ мірозданія, что даже его идеалъ, наконецъ, сталъ тускнѣть, какъ будто бацилла міровой скверны привилась къ его великодушнымъ надеждамъ и заставила ихъ покрыться тонкой плѣсенью, угрожавшей разрушеніемъ. Среди вселенской злобы и эгоизма онъ чувствовалъ себя, какъ на небольшомъ островѣ среди огромнаго моря, и на этомъ одинокомъ утесѣ съ годами становилось все меньше мѣста.

— Зачѣмъ все это? — повторялъ онъ безъ конца одинъ и тотъ же вопросъ. — Зачѣмъ бороться, благотворить, дѣлать столько усилій, чтобы добро восторжествовало?

Душа его незамѣтно ожесточилась и какъ-то потеряла вкусъ къ великодушію и любви къ ближнему; нѣкоторое время онъ жилъ старыми тридцатилѣтними привычками, но обычное безстрашіе мысли не измѣнило и не отступило передъ бездной, и теперь созрѣлъ кризисъ всѣхъ устоевъ, быть можетъ, крушеніе и конецъ.