Томминокеры

Вечер выдался душный, хотя и не настолько, чтобы так много девичьих щек зарделось румянцем, вполне привычным для них со дня появления Колсона в Илионе.

– На этом городе почиет слава божья!

– Аллилуйя! – отозвалась воодушевленная конгрегация.

Груди вздымались. Глаза горели. Языки все чаще облизывали пересохшие губы.

– Этому городу принадлежит обетование! – Колсон энергично расхаживал взад-вперед, время от времени отбрасывая со лба черные локоны резким движением и как бы невзначай открывая для обзора свою напряженную шею. – Городу принадлежит обетование, и оно заключается в полноте жатвы, и оно непременно сбудется!

– Хвала Иисусу!

Колсон вернулся за кафедру, впился в нее руками и обвел собрание мрачным взглядом.

– Так для чего благословенному городу, божьей гавани, называться в честь каких-то развалин, мне лично непонятно. Могу одно сказать: дьявол серьезно поработал с последними здешними поколениями, это точно.

Уже на следующий день по городу поползли разговоры о том, чтобы переименовать его в Хейвен. Преподобный мистер Кроуэлл вяло возражал; преподобный мистер Хартли – решительнее. Члены городского правления сохраняли нейтралитет, заметив только, что затея обойдется Илиону в двадцать долларов на внесение изменений в документы, да еще в двадцатку – на новые дорожные указатели, не говоря уже о конвертах и казенных печатях.

Задолго до мартовского городского собрания, на котором обсуждался и был поставлен на голосование пункт четырнадцатый: «Выяснить, одобряют ли местные жители замену названия города номер сто девяносто три штата Мэн с Илиона на Хейвен», Колсон свернул шатер и растворился во мраке. Произошло упомянутое событие в ночь на седьмое сентября, после собрания, которое проповедник за много недель до этого окрестил «Жатвой Великого Пробуждения тысяча девятисотого года». В течение месяца он ясно давал понять, что это будет самое важное собрание года, а то и вообще самое важное, если Колсон решит навсегда пустить корни в городе, к чему все настоятельнее призывает его господь… О, как забились сердца многих леди при этих словах! А Колсон завел речь о «пожертвованиях любви» любящему богу, ниспославшему жителям Илиона изумительный урожай и погоду.

Между тем Колсон собирал свою личную жатву. Для начала он вдохновил прихожан совершить самое крупное «пожертвование любви» в их жизни, а закончил тем, что после собрания «вспахал и засеял» не двоих и даже не четверых, но шестерых юных дев на поле за шатром.

– Мы, мужчины, любим чесать языками, но я лично думаю, многие хвастуны на самом деле держат свое хозяйство в штанах, при себе, – рассуждал как-то вечером старый Дюк Барфилд, заглянув в парикмахерскую. Если бы в городе проводили конкурс на звание Мистер Вонючка, он бы шутя получил первый приз. Дюк благоухал, точно маринованное яйцо, провалявшееся месяц в сточной канаве. Его слушали, но с расстояния и желательно с подветренной стороны. – Рассказывали мне про мужиков с двустволками в штанах, и верю, что такие бывают; где-то даже заливали про три ствола, но чтобы сразу шесть, как у этого затейника Колсона, – это единственный на моей памяти случай.

Трое из местных жительниц, подаривших проповеднику-сластолюбцу свою благосклонность, до его вторжения были девственницами. «Пожертвования любви» в тот летний вечер 1900 года оказались невероятно щедрыми, хотя сплетники в парикмахерской и расходились в цифрах. Все соглашались, что и до «Жатвы Великого Пробуждения» (во время которого проповедь затянулась до десяти, пение гимнов – до полуночи, а ночная работа в поле – до двух и позже) наличные так и текли рекой в карман мошенника. Кое-кто вспомнил потом: дескать, жизнь в городе обошлась Колсону чрезвычайно дешево. Проклятье, да ведь женщины чуть не дрались между собой за честь угостить его пищей из своих рук, а новый хозяин гостиницы пустил мошенника в свой клоповник бессрочно, в долг. Ну и, конечно, ночные увеселения развратнику тоже ни цента не стоили.

Наутро восьмого сентября и шатер, и проповедник бесследно пропали. Колсон успел собрать недурную жатву… но и посеять успел не меньше. В период между первым января и городским собранием в конце марта 1901 года в округе появилось на свет девять внебрачных детей – три девочки, шестеро мальчиков. Все эти «плоды любви» были схожи между собой голубым цветом глаз и пышными черными волосенками.