Топографический кретин

— Ни фига себе, старик, — сказал Якову на ухо Эдик, известный плейбой с матфака. — Прямо с обложки «Вога»!

Яков снисходительно похлопал Эда по плечу, понимая, что удостоился редкой чести — комплимента из уст всеуниверситетского сердцееда, хотя на самом деле Эдикова фраза осталась для него загадкой. Вскоре, правда, выяснилось: не он один такой ущербный. Оказалось, что Ноги тоже понятия не имеют о том, что такое вога. Ноги вообще ни о чём понятия не имели. Слово «Ноги» и слово «понятие» существовали в разных плоскостях, в неперехлёстывающихся измерениях.

Природа постаралась над Анькой от души. Такие рассыпчатые золотыми слоями волосы пририсовывают в журналах красоткам, рекламирующим шампуни. Такой тигриной грациозности в движениях от манекенщиц годами добиваются хореографы. За такие носик и губки без миллиграмма ботокса в Голливуде убивают из незаряженных реквизитных пистолетов. Не говоря уже о ногах.

Она была шедевром анатомического искусства, с неё можно было делать слепки для отливки резиновых кукол. Даже не пришлось бы думать, чем кукле забить то место, в котором у оригинала помещается мозг, потому что мозга у Аньки тоже не было. То есть буквально: ни прибавить, ни убавить. По уровню интеллекта она легко могла сравниться с шестифутовым бордюрным камнем.

Ну да бог с ним с интеллектом, думал Яков, но почему, почему тот же продукт асфальтоукладочной индустрии Анька столь убедительно напоминает и в постели? Почему и любит она так, как другие читают учебник по философии, — с трудом пробираясь через непонятные пассажи, перелистывая сразу по нескольку страниц и регулярно проваливаясь в дрёму?

Впрочем, Яков Аньку не винил, он был уверен, что делает она это не специально: чтобы заподозрить её в имитации, пришлось бы допустить, что она знает, как выглядит учебник по философии, а это уже кощунство.

31 января

Полураспад

Курение — единственное проявление свободы, возможное в моей жизни. Единственное занятие, которому я предаюсь всецело, всем моим существом. Моя единственная программа на будущее.

Мишель Уэльбек

Кончились ночные смены, пора переходить с суркового образа жизни на человеческий. Но не получается.

Это легко в юности: до полуночи печатать в общаге черно-белые фотографии на купленной по случаю бумаге "унибром", потом спуститься на танцы в красный уголок, броситься разнимать уже начавшуюся там драку, получить по морде за неуместное благородство, сбегать в фотолабораторию, оборудованную в бывшем женском туалете — поэтому там есть жестяная раковина и два крана с холодной водой, — приложить к рассеченной брови мокрую тряпку и заодно проверить, не слишком ли туго заворачиваются сохнущие на бельевой веревке снимки, потом вернуться на дискотеку и тут же, не выходя из образа д'Артаньяна, пригласить симпатичную абитуриентку на последний медляк, а потом и в свою комнату тремя этажами выше, почитать ей чужие стихи под свои гитарные переборы, а наутро прилечь на мгновенье — и через полтора часа сдать зачет по экономической географии родного края.

Это чуть сложнее, но все же возможно в ранней молодости: в пятницу вечером засесть в чьей-нибудь квартире за дегустацию 60-градусного абрикосового нектара, который отец твоего друга производит из картофеля в промышленных объемах (ни в коем случае не на продажу, что вы, что вы, исключительно для своих!), потом с чьим-то приятелем моряком Борей набиться под завязку в привезенную им из Японии очередную иномарку и отправиться тралить город, то есть отпускать разной степени приличия замечания по случаю каждой встреченной фемины (но, конечно, при закрытых окнах, чтобы самих девушек не обижать, Боря, мы ж интеллигентные люди!), потом забуриться в ночной клуб, не заметить протискивающуюся за твоей спиной официантку, неловким танцующим взмахом выбить из ее рук уставленный разноцветными коктейлями поднос, возместить при помощи друзей материальный ущерб, а на оставшиеся затариться в ларьке паленым спиртом-рояль и под него — и под "Пинк Флойд" на скрипящем бобиннике — обсуждать с теми, кто еще в состоянии, плюсы и минусы Беловежского соглашения, а потом, в как-то внезапно наступивший понедельник, вернуться к соскучившемуся по тебе студийному микрофону — и шесть часов кряду не вылезать из прямого эфира.

Когда ты взрослый, все это представляется маловероятным, если не иллюзорным. Уже после двух рабочих ночей, забыв о том, что вообще-то ты млекопитающее дневное, организм требует положить конец нарушению его органических прав и после заката наотрез отказывается уходить на вроде бы честно заслуженный отдых.