Топографический кретин

Тихо встаю. Похоже, сейчас она на самом деле спит — это одна из ее излюбленных поз: тело прямое, как струнка, пальцы ног чуть выглядывают из-под одеяла, милые круглые пятки нависают над краем кровати, губы слегка приоткрыты… Я не могу смотреть на эти губы, я прикрываю дверь спальни и, напоминая самому себе своего же деда, подхожу к застекленной двери гостиной, выходящей на лужайку с заиндевевшей травой.

Ужасно холодная зима: даже здесь, в вечно умеренном Лондоне, по ночам в минус ныряет. Ну и где это хваленое глобальное потепление?

Опять дожди, опять промокла ночь

И кажется, что мир уже не тот.

Вот кто-то ждет сигнала, чтоб исчезнуть навсегда,

Спугнув созвездья снов.

Но этот старый опустелый сад

С ветвями спелых, долгожданных снов —

Он никогда не пустит никого в свою печаль

К неведомым словам.

И осень тихо бродит по листве,

Шурша ветрами нежными, как дым,

И всю неделю льется мокрый талый жалкий снег

И дождь глухой, как ты.

Закурить, что ли, как дед? Да ну, выходить наружу холодно, а дома мы договорились не задымлять интерьер, хотя иногда и нарушали это соглашение — то поодиночке, а то и хором. Но потом она решила бросить, и я пообещал блюсти договор строго-настрого. Хотя теперь, конечно, все равно: теперь она решила бросить и меня заодно.

Странно, небо светлое, но все в тучах. Ни луны, ни птиц, ни самолета.

Ни звезды, ни сна, ни сигареты,

Ни желанья совершать грехи

В ночь, когда не движутся планеты,

И когда не пишутся стихи.

Не роятся в кабаках красотки,

В мусорках не роются лохи,

Не родятся в тундре самородки,

И никак не пишутся стихи.

Принц и нищий вместе спят в отбросах,

Стерлась в пыль подкова у блохи,

Умирают вечные вопросы,

И не лезут в голову стихи.

Не имеют ценности монеты,

Потеряли запахи духи,

В день, когда не ищутся ответы,

В день, когда не пишутся стихи.

Я уйду, когда угаснет лето,

И когда охрипнут петухи,

В день, в котором не нужны советы,

В день, в котором не живут стихи.

Наверное, когда счастлив, стихи вообще ни в ком не живут — зачем?

Греет мысль, что я, наверное, много счастливее Пушкина. По крайней мере, если стихами измерять. Он прожил 38 лет — и столько написал! Я тоже прожил 38 — и сколько написал? Если Пушкин творил в таком же состоянии, что я, то он был глубоко несчастным человеком — всю жизнь. И Маяковский тоже. И Гребенщиков. Скромненько так.

И еще одно роднит: Пушкин тоже любил ногастых.

Уссурийские тигры

Угол атаки

При всех своих минусах Ноги имели и мощный плюс: они умели заставить собеседника мгновенно забыть о грустном. Для этого Ногам не нужно было напрягаться, а лишь встряхнуть влажными после душа волосами, крутнуться, прихорашиваясь, у зеркала, пробежаться скрипичными пальцами по плечам, поправляя бретельки, и по бёдрам, оглаживая юбочку, блеснуть синевой из-под светлых ресниц и спросить невинно:

— Так нормально? Идём?

Как Эллочка-людоедка обеспечивала окружающих ощущением физического превосходства за счёт своей некрупной антропометрии, так Анька бесперебойно снабжала сердечно-сосудистые системы своих спутников тестостероном, а их организмы в целом — тем чувством, которое обычно приписывают латинос: да, у меня нет бентли и урчит в животе, у меня нет нефтяной скважины и револьвера за поясом, у меня нет даже остроносых сапог и пачки затёртых грингобаксов за пазухой, зато у меня есть оловянное распятие на волосатой груди и у меня есть эта женщина, так что засуньте все вышеназванное себе пониже револьвера!

Эффект, который Ноги оказывали на окружающих, находился за гранью добра и зла и был по последствиям сравним с небольшим стихийным бедствием, причём не всегда фигурально.