Топографический кретин

В комнате с Яковом жили любитель толстых журналов и дам Гусси, краснобай Михеич Ким и Сэм Хромая Нога. У окна, зажатый кроватями и тумбочками, стоял неприметный журнальный столик, на который гостям садиться строго воспрещалось вне зависимости от степени алкогольного или иного опьянения.

— Это вам не диван, — мягко объясняли жильцы.

— Да ладно, — возражали самые настойчивые. — Что ж вы эстетствуете? Полировочка тут у вас, что ли, покарябается? Так у нас, небось, задницы, а не напильники.

Тогда Сэм Хромая Нога снимал с носа свои фартовые очки в тонкой металлической оправе, заворачивал их в бархотку, аккуратно клал на подоконник, делал короткую разминку, глубоко вдыхал тощей грудью с вытатуированным на правой стороне Знаком качества — и на выдохе наносил по столику несильный удар коленкой. Столешница беспрекословно отлетала в сторону, а остальное разваливалось на четыре ножки почти метровой длины и ромбовидного сечения. При внимательном рассмотрении выяснялось, что их тонкие концы кругло, без заусениц, обточены на токарном станке и обработаны шкуркой-нулёвкой, а у самых оснований имеются аккуратные дырочки с продетыми в них толстыми обувными шнурками по 16 копеек за пару. Каждый шнурок завязан в петлю; две секунды — и он уже нежно обвивает запястье бойца.

Это и был их укрепрайон. Дезинтегрированный журнальный столик позволял продержаться до прибытия ментов и флотских патрулей.

Правда, однажды Яков умудрился схлопотать по лицу собственной же гранённой дубинкой. Нос не сломался, удар был не очень сильным, но пришёлся прямо в переносицу, и на следующее утро оба его глаза украсились абсолютно симметричными, круглыми, иссиня-чёрными фонарями, хоть тёмные очки на лекции носи, как итальянец.

Хорошо, что универ не школа, прозвища надолго не прилипают, а то ходил бы Лемуром до скончания века.

4 февраля

Полураспад

Это скорее была уже лишь сказка об общей сказке.

Александр Мейхлас

Заказал на послезавтра машину напрокат: отдыхаю с четверга по понедельник. Поеду в Кент или, наоборот, в Уэльс. Буду, наверное, кататься в одиночестве: она вряд ли захочет. Теперь она со мной не то что в Кент — на Мальдивы не хочет. Зачем, говорит, подавать тебе надежды, которые все равно не сбудутся.

Раньше, когда выдавались длинные выходные, как сейчас, мы часто брали авто и отправлялись куда глаза глядят: тыкали в атлас пальцем, загружались сэндвичами, фруктами, бутылками с водой и — вперед!

Мы держались в стороне от скоростных магистралей, чтобы в полной мере насладиться прелестью сельских дорожек, извилистых, будто намалеванных детской рукой, и аккуратных, как в мультике про Крокодила Гену, тонущих в ярких тенях деревьев, что сплетаются над нами ветвями, и только солнечные зайчики в просветах — по стеклу, по панели, по неправильным ее коленкам…

Я увидел зеленые звуки:

Это лето опять стало юным.

Это вновь, как века назад,

Три старухи мне зло колдуют.

Я забыл, как звучат твои руки

На горячем ветру в июне,

Я стыдливый забыл аромат

Твоих ночных поцелуев.

Я больше не вспомню смеха

Твоих сонных глаз на рассвете,

Меня не окутает дым

Волос невесомых твоих,

Ко мне не придет даже эхо

Напомнить о прошлом лете,

И снова я буду один,

Забыв о весне двоих.

Но что за страшная боль?

Опять надо мною крест мой:

Я жить не могу, не любя,

Не видя о большем снов.

Я снова стану звездой

И вновь, умирая, воскресну.

Я снова встречу тебя —

И больше не надо слов!

И ароматный чай с рассыпчатыми утренними булочками с джемом и сладкими топлеными сливками на лужайке уютного деревенского особнячка, стоящего здесь испокон веку. И прогулка по узеньким мостовым светло-желтого городка, в котором непременно родился кто-нибудь великий — Ватт, Кромвель или Байрон, — и снова дорога, теперь уже недалеко, до затерянного в лесу деревенского паба, в котором как раз в это время дня подают йоркширский пудинг. Настоящий, не глобализованный пока еще йоркширский пудинг, потому что туристов здесь не бывает, мы и сами наткнулись на это место совершенно случайно.