Топографический кретин

Яков скосил глаза. Через застеклённую дверь, не мигая, в аудиторию вперились две красные точки. Мысли в них не было, но вдруг почудилось, что в них мелькнула грусть. Грусть подводника? Чур меня, подумал Яков и опустил взгляд. Молох исчез. Опасность миновала, аудитория шумно выдохнула. Яков посмотрел на часы — полтретьего. Ещё две страницы, до конца главы, — и в люлю: экзамен в восемь.

Бух!

Учащиеся, забыв о технике безопасности, разом обернулись к двери.

Бух, бух!

За дверью стоял Молох. Лицо сосредоточено, от былой печали ни следа: подводник был занят делом. Он вгонял в дверь по периметру пятидюймовые гвозди, вгонял аккуратно и неторопливо, как добросовестный портной пришивает к планке рукав. Народ снова демонстративно углубился в учёбу и на происходящее реагировал только синхронным вздрагиванием в момент очередного удара.

Бух-бух-бух, быстро, будто торопясь куда, сказал молоток напоследок, и Молох удовлетворённо осмотрел результаты своего труда. Наклонился, исчез на секунду из стеклянного прямоугольника — видно, клал на пол свой инструмент, — потом опять поднялся.

Отряхнул ладони, как плотник от опилок, взялся за дверную ручку, дёрнул. Дверь не поддалась. Дёрнул сильнее — снова безрезультатно. Упёрся в косяк всем телом, напрягся, потянул. Лицо стало цвета глаз, глаза — наоборот — побелели. Раздался неясный чпок — и Молох отлетел к противоположной стене коридора, приложившись к ней спиной. Ловко, как шимпанзе в телевизоре, потёр ушибленную правую лопатку, замер с занесённой за спину левой рукой, недоуменно посмотрел на дверь, потом на дверную ручку в своём правом кулаке, губы сложились в неслышное «йоп».

Подошёл к двери и проговорил пунцовым ртом, прижатым к стеклу и оттого похожим на рыбий:

— Повезло вам, суки.

Бросил ручку на пол и ушёл.

Но иногда он был незаменим. По выходным, через неделю.

В первую и третью субботу каждого месяца плюс большие праздники минус каникулы администрация общаги № 1 учиняла танцы в красном уголке, в котором если что и было красным, то лишь лица посетителей. Но даже их матовое свечение терялось на фоне шевелящегося чёрного войлока.

Богадельня, из трёхсот обитателей которой мужчин — вместе с нелегалами и гомосексуалами — насчитывалось хорошо если три десятка, с полным на то основанием именовалась в городе центральным девохранилищем, или ЦДХ, и на эти три весёлых буквы, как сайра на синий фонарь траулера, стекались со всего Владивостока курсанты многочисленных морских учебных заведений. Они ходили ротами и носили чёрные шинели, перехваченные ремнями с золотыми якорями, которые в любой заварушке мгновенно превращались в страшное оружие флотского люмпена.

Как этот многоголовый ужас в слепых, без лычек, погонах просачивался через вахту с улыбчивой, но несговорчивой Бабнаташей, для Якова всегда было тайной, но факт оставался фактом: в первую и третью субботу каждого месяца, где-то ближе к полуночи, цветовая гамма красного уголка неумолимо смещалась к чёрному, и вскоре — за поводом не заржавеет — ремни покидали талии и наматывались на кулаки.

Два раза в месяц сочетание красного и чёрного обретало свой первоначальный зловещий смысл. И вот тут Саша Молох выходил на первый план, меняя традиционное для себя амплуа плохого парня на маску супергероя.

— Снимите меня с предохранителя, — кротко приказывал он и, не дожидаясь ответа, клином вгрызался в неприятельские ряды.

Молох имелся в общаге в единственном числе, но вламываться в бурсачей и шмоньщиков ему каким-то образом удавалось именно клином. В первые секунды, столкнувшись с таким натиском, противник мешкал и даже пятился, но потом Саша, как истинный подводник, уходил на дно, и над ним смыкались по-полярному чёрные массы, тревожимые лишь рябью поднимающихся и опадающих рук. Изредка колышущуюся пучину прорезал его торжествующий бас:

— Балласт, йоп-на! — и тогда два-три туловища взлетали в воздух, но тут же неумолимо опускались обратно…

Мочумба плавно перерастала в погоню. Чёрная курсантская орда, как девятый вал, перехлёстывала снизу вверх, с этажа на этаж, снося всё на своём пути: детские коляски на лестничных клетках, шкворчащие в бытовках сковородки с котлетами из частиковых рыб в томатном соусе, а заодно и хозяек колясок и котлет, жительниц общаги, громко визжащих и безнадёжно, уже просто по привычке, ищущих защиты от пьяной матросни у своих мальчиков, таких умненьких, таких интеллигентненьких, таких родненьких, которых ещё вчера — да что там вчера, буквально три часа назад — ублажали чаем с лимоном и жареной картошкой с кабачками.

Но раздраенному вдрызг цэдэховскому гарнизону было уже не до кулинарных сантиментов и не до сопутствующих потерь в рядах мирного населения — не споткнуться бы о ступеньку, не растянуться под этой грохочущей сапожищами чёрной волной, не раствориться в ней, добраться до последнего рубежа…