Тополь цветет: Повести и рассказы

— Женечка, дочка, иди убираться, Машке пора выносить, я сейчас тоже приду, ужин буду готовить, — торопливо проговорила Алевтина.

— И про шпионов надо, — бросил Степан уходящей Женьке. — Много мы про них знаем? Живем себе — думаем, везде тишь, как у нас.

— Ага, хорошая тишь, — кивнула Женька с порога на небо.

А в небе действительно нарастал гул, поглощая отдаленное уже ворчание трактора и все звуки в деревне и на шоссе.

— На нас прет, — задрал Серега голову.

Слова его потонули в оглушительном стрекоте — вертолет намеревался, кажется, разворотить крышу, но вовремя спохватился и ушел в направлении Синековской горы.

— Обзирают, сколько еще уборки, прикидывают, как поспеть, — сказал Степан. — Юрка, поди, тимофеевку сегодня положит.

— Нет, там поле большое, не скосить за день, — Алевтина подошла к штакетнику. — Слышите, мужики, как сеном напахивает?..

— Эх, надо было мне в летное училище пойти, — сказал внезапно Серега. — Все-то я свои таланты тут закопал.

— Да сиди уж, — махнула на него Алевтина. — Домик как колечко, и в доме всего наделал — чего еще надо? Бабочка хорошая, ребеночек бегает, погоди, еще насадишь.

— Нет, Аля, не насажу, — он протянул топор Степану, поерошил кудри: — Я умру скоро. Так что бабочки для меня кончены. — Он засмеялся в самые Алевтинины глаза, притянул ее одной рукой к себе за плечи, подержал, оттолкнул и пошел, не оглядываясь, вразвалку, как ходил на гулянках.

Алевтина, полуобернувшись, глядела вслед:

— Надо же, кряжина какой…

— Да уж, его болезнь — наше здоровье, — сказал Степан.

Ему показалось, она усмехнулась. Вгоняя плаху, он старался не замечать, как она наблюдает за его руками, а может быть, за лицом.

— Мне бы его годочки… — надсадно проговорил он, не поднимая головы, — уж теперь я не был бы таким дураком.

— Да?.. — Она подождала секунду. — А я никогда не жалею, чего не сделала… Ну и ладно, значит — не судьба… — досказала скороговоркой и отошла к кустам черной смородины, сидевшим в ряд: — Гляди, какие ягоды наливаются, первый год такая сильная. Сама из питомника навозила. Чего достать, привезти — все-то на мне было, он только что по дому, Федор-то мой, ни с людьми не умел договориться, ни машину сообразить. Вот рябину черноплодную посадил. К чему, думаю? Рябина — она и есть рябина, варенье из нее я не люблю — так, разве ради лекарства? А Федору и она не помогала. Вот керосин ему помогал…

Она еще многое говорила, а Степан думал: «Вот те побеседовали! Ну, не жалеешь — и ладно. И я не жалею. Есть о чем жалеть». А что керосин Федор пил — Степан и сам знал. Кто-то сказал — рак кишечника и желудка хорошо керосином пользовать, если, конечно, операции не было.

— Только у него ведь легкие болели, а не желудок. Но два года все-таки на керосине продержался, — рассказывала Алевтина. — Каждые три месяца ставил себе самогонку на поминки — плохой уже был, но пил керосин и жил — и жил, тянул. А самогонка за него же и шла. Только остатний раз и пили люди.

Она улыбалась и мелко-мелко говорила маленьким ртом, поднимая на Степана носок с затесочками, и похожа была на Женьку и не похожа. Женька попроще. Степан не вдумывался в слова, а слушал милый голос и вспоминал свое, переплетая давнишнее и сегодняшнее.

Почему-то думал всегда, что живется Алевтине за Федором легко, и жалел ее после смерти Федора, а теперь вдруг увидел: как работала прежде, так и работает, как везла воз, так и везет, и о прошлой жизни не плачет. И жалеть ее, выходило, не следует. И без Федора просуществует. Еще понял он, что бабы очень самостоятельные, самостоятельней иных мужиков, а мужики, при твердости и силе, все до единого требуют сочувствия, моральной поддержки, все время их надо подбадривать. Коснись Федора, или Сереги, или хотя бы его. Танька у него незаметная, а живет ведь, хозяйство ведет, и он, понукаемый ею, тоже что-то делает и знает, что надо делать. Возможно, за-ради нее же. А ну-ка помри он — Танька опять проживет. Он вдруг догадался об этом, вспомнив взгляды ее в последнее время — вскользь, мимо него, вроде бы он ей в тягость. А все из-за винища!..

Он с сердцем бросил следующую плаху о чурак, на который должна лечь, и тут же заметил трещину — возможно, плаха была расколота раньше. Степан оглянулся. Алевтина стояла у штакетника и глядела за деревню. Он крякнул и решил, что и так сойдет, перевернуть только надколом к стенке, к другой ступеньке, а для Алевтины стараться — все равно, что вилами по воде писать.

Глядя за шоссе в поле, Алевтина спросила вдруг:

— А Юрий ваш надумал уехать куда или как, тут останется?

Степан достал папиросы, пристально глядя ей в лопатки голубыми, навыкате, покрасневшими от натуги глазами. Она обернулась.

— Я свою Женьку не пускаю — чего ей из родного гнезда лететь, и тут судьбу можно найти, — сказала просто.

— Ну и ему незачем, — сразу успокоился Степан. — Он ведь только болтает, у него воли недостанет расстаться с деревней. Да и не надеется на себя, смирный очень. Его бы в хорошие руки — он податный, как говорит тетка, — заявил он, сам того не ожидая. Интересный выходил разговор.